шли шесть часов до Якобсдорфа,[201] где был у нас трехдневный привал (25, 26 и 27-го), и, соответственно, хуже была кормежка, и выпили мы всю кровушку из бедных крестьян.

Седьмой день (28-го) мы промаршировали до Мюльрозена за четыре часа. Восьмой (29-го) — до Губена, четырнадцать часов. Девятый (30-го) мы там отдыхали. Десятый (31-го) шли до Форсте шесть часов. Одиннадцатый (1 сентября) — до Шпремберга шесть часов. Двенадцатый (2-го) — до Гейерсверде шесть часов и опять отдыхали один день. Четырнадцатый (4-го) — до Каменца,[202] последнего городка, где мы стояли на квартирах. Ибо после этого мы стали уже разбивать полевые лагеря, совершали марши и контрмарши, так что я и сам не знал, по каким местам мы проходили, поскольку это происходило зачастую в ночной тьме. Могу только припомнить, что на пятнадцатый день (5-го) двигались мы четыре часа и под Бильцемом разбили лагерь, где простояли два дня (6-го и 7-го).

Затем, на восемнадцатый день, опять прошагали шесть часов и расположились вблизи Штольпа,[203] где провели один день (9-го). Наконец, на двадцатый день (10-го) проделали еще четыре часа пути до Пирны, где к нам присоединилось еще несколько полков, и они разбили огромный, почти необозримый лагерь, причем были заняты замки Кенигштейн, господствующий над Пирной и лежащий по эту сторону Эльбы, и Лилиенштейн — на другом берегу. Ибо вблизи этого последнего стояла саксонская армия. Как раз в долине напротив был виден ее лагерь, а в долине Эльбы, под нами, лежала Пирна,[204] также занятая теперь нашими войсками.

LII

НАДЕЖДА И ОТЧАЯНИЕ

— До сей поры Господь помогал нам!

Таковы были первые слова проповеди нашего полкового капеллана под Пирной. «О да! — думал я. — Ваша правда. И в будущем он мне поможет, я надеюсь, вернуться на родину, потому что какое мне дело до ваших войн!»

А в это время вокруг — как это бывает всегда в военных походах — стоял шум, гам и тарарам, так что всего и не перескажешь, да и мало кому это будет интересно. Наш майор Людериц (ибо офицеры внимательно следили за каждым солдатом) стал, по-видимому, замечать частое уныние на моем лице. Посему он грозит, бывало, мне пальцем:

— Смотри у меня, парень!

И наоборот, Шерера он хлопнет по плечу и с улыбкой назовет бравым малым, потому что тот всегда сохранял веселость и довольный вид и заводил то свои каменщицкие, то пастушьи песенки.[205] В душе-то он был того же мнения, что и я, но лучше меня умел скрывать это.

Однако и мне пришла однажды в голову бодрая мысль: «Господь все направляет к лучшему!» А если к тому же мне удавалось на марше или на привале повидать Маркони, — который ведь был немало виноват в моем несчастье, — то мне тогда вообще казалось, будто я вижу отца родного или закадычного друга своего, особенно если он протянет мне с коня руку и дружески потрясет мою, глядя с сердечным сочувствием словно мне в самую душу:

— Как дела, Ольрих, как дела? Все будет в порядке! — скажет он мне и, прежде чем услышит мой ответ, прочтет его в моем увлажнившемся взоре. О, я желаю этому человеку — не знаю, жив ли он еще или уже нет, — и по сей день всего самого доброго. После Пирны я его никогда уже больше не видел.

Тем временем каждое утро мы получали строгий приказ держать оружие заряженным. Это побуждало старых солдат повторять:

— Сегодня что-то будет! Уж нынче-то непременно начнется!

А у нас, молодых, все пальцы потели, когда случалось идти маршем мимо кустарника или леса и следовало быть начеку. Тут уж каждый держал ухо востро, ожидая свинцового града и собственной погибели, и как только мы выходили на открытое место, начинал оглядываться направо и налево, соображая, куда можно было бы удрать. Ибо все время с обеих сторон маячили неприятельские кирасиры, драгуны и пехота.

Однажды, когда нам случилось двигаться маршем целых полночи, Бахман попробовал дать тягу и несколько часов проскитался по лесу, а наутро опять наткнулся на нас и еще удачно отговорился тем, что ходил по нужде и отбился от строя. С той поры мы, остальные, стали с каждым днем все лучше понимать, что убежать будет трудно. И тем не менее мы крепко вбили себе в голову, что не будем дожидаться баталии, чего бы это нам ни стоило.

LIII

ЛАГЕРЬ ПОД ПИРНОЙ

Не ждите от меня ни полного описания нашего лагеря между Кенигштейном и Пирною, ни лагеря саксонцев, расположившихся прямо напротив нас, за рекою, под Лилиенштейном. Все это вы найдете в описаниях подвигов, правления и жизни Великого Фридриха. Я пишу лишь о том, что видел сам, что совершалось совсем рядом со мной, и, в особенности, — о том, что касалось меня самого. О великих же делах мы, полуголодные бедолаги, думали меньше всего и не более того заботились. Все мои мысли и мысли многих-многих других крутились только вокруг одного: «Прочь, прочь отсюда! Домой, в отечество свое!»

С 11-го по 22-е сентября мы тихо сидели в нашем лагере; и тот, кому солдатчина была по душе, мог только радоваться. Потому что жизнь шла совсем так, словно мы стоим в каком-нибудь городке.

Полно было маркитантов и разъезжих мясников. Все дни напролет вдоль всех проулков, шла сплошная жарка и парка. Каждый мог получить, что захочет, или скорее — за что сможет заплатить: мясо, масло, сыр, хлеб, фрукты и овощи на любой вкус. Кроме часовых, каждый был волен делать, что ему заблагорассудится: кегли катать, в карты играть, слоняться по лагерю и вне его и проч. Лишь некоторые оставались в своих палатках: один занимался чисткой ружья, другой стиркою, третий варил еду, четвертый чинил штаны, пятый — башмаки, шестой вырезал поделки из дерева и сбывал их крестьянам.

В каждой палатке размещалось по шесть человек и еще один сверх комплекта. В каждой семерке полагался один ефрейтор; его обязанностью было строго следить за дисциплиной. Из шести остальных кто-то отряжался в караул, кто-то кашеварил, кто-то добывал провиант, кто-то — дрова, кто-то — солому, кто-то был шорником — и все вместе вели общее хозяйство, имели общий стол и общий ночлег. На марше каждый из нас запихивал в свой пищевой мешок все, что мог ухватить, — понятно само