собой, что на земле неприятеля, — муку, репу, земляные груши, кур, уток и проч. А тот, кому не везло с добычей, бывал обычно обруган всеми остальными, что и случалось чаще всего со мною.

Когда мы проходили через какую-нибудь деревню, что за вопль подымали бабы, детишки, гуси, поросята и все прочие. Мы хватали все, что можно было унести. Раз! Шею набок и — в мешок! Вламывались во все хлева и сады, обколачивали напропалую все деревья и ломали напрочь ветки с плодами. Рук много, — повторяли мы, — и что не сумел один, то удастся другому. Тут уж не зевай, если только офицер позволил или даже если не совсем позволил. Тут уж выполняй свою задачу с превышением.

Мы, трое швейцарцев — Шерер, Бахман и я (в полку имелись и другие соотечественники, но мы с ними не были знакомы), не ходили в палатки друг к другу и не бывали вместе в карауле. Зато мы совершали втроем частые прогулки за пределы лагеря до внешних постов и особенно на один бугор, с которого открывался прекрасный вид на саксонскую землю, на весь наш лагерь и на речную долину вплоть до Дрездена. Здесь мы держали между собой военный совет, — что предпринять, как уйти, какой выбрать путь, где потом встретиться. Но для самого главного — для ухода — все лазейки оказывались перекрытыми. К тому же нам с Шерером хотелось бы в одну прекрасную ночь тихонько удрать одним, без Бахмана, так как мы ему никогда полностью не доверяли, да и видели каждый день, как гусары волокут дезертиров, слышали, как барабаны отбивают дробь для прогона сквозь строй и были свидетелями разных других способов внушения.

И, несмотря на все это, ждали и ждали с часа на час военного столкновения.

LIV

ВЗЯТИЕ САКСОНСКОГО ЛАГЕРЯ И Т. Д.

Наконец 22-го сентября барабаны ударили тревогу, и мы получили приказ на выступление. В один миг все пришло в движение. В несколько минут необозримый лагерь — будто огромнейший город — был разрушен, упакован и — вперед марш! Мы спустились в долину, навели вблизи Пирны наплавной мост и повыше городка, прямо перед саксонским лагерем, построились, образовав проход, как это делается, когда шпицрутенами гонят сквозь строй. Одним концом эта «улица» уперлась в городские ворота Пирны, и вся саксонская армия была вынуждена проследовать по ней в гору строем по четыре человека, сложив прежде оружие и — можно себе вообразить — терпя на всем этом долгом пути всяческую ругань и насмешки. Некоторые брели, печально понурив головы, другие шли с видом вызывающим и озлобленным, а кто и с усмешкою, не оставляя без должного ответа словечки прусских острословов. Ни мне, ни тысячам остальных не было ничего толком известно об обстоятельствах полной сдачи этого большого войска.[206]

В тот же день мы продвинулись еще на часть пути и теперь разбили лагерь под Лилиенштейном. 23-го наш полк должен был прикрывать обоз с провиантом. А 24-го мы совершили контрмарш и прибыли во тьме и в тумане вообще не поймешь куда. 25-го в самую рань еще продвинулись на четыре мили до Ауссига.[207] Тут разбили лагерь и стояли до 29-го, ежедневно отправляясь за фуражом. В этих случаях нас часто атаковали имперские пандуры,[208] или же из кустов сыпался вдруг град карабинных пуль, так что немало наших нашло там свою смерть, а еще больше было ранено. Однако стоило только нашим артиллеристам повернуть в сторону кустов пару пушек, неприятель удирал оттуда сломя голову. Такие переделки меня нисколько не смущали. Я к ним скоро привык и только, бывало, подумывал: «Ну, если так дело пойдет и дальше, то это совсем не худо!»

30-го мы опять провели весь день на марше и только к ночи пришли к какой-то горе, а к какой именно — об этом я и мои товарищи знали не больше, чем слепцы. Был получен приказ палаток не разбивать и оружия не снимать, но держать его заряженным, поскольку неприятель находится поблизости. Наконец в предрассветных сумерках мы увидали внизу, на равнине, яркие вспышки и услыхали стрельбу.

Этой недоброй ночью много народа дезертировало и в том числе братец Бахман. Мое же время, видно, еще не настало, хотя, в общем-то, до сих пор мне везло.

LV

СРАЖЕНИЕ ПРИ ЛОВОЗИЦЕ

(1 октября 1756 г.)[209]

Рано поутру нам приказали построиться и двинуться по узкой долине вниз, в широкий дол. Густой туман мешал видеть что-либо впереди. Спустившись на равнину и присоединившись к крупной армии, мы двинулись дальше тремя линиями и увидали вдалеке сквозь туман, как через кисейную завесу, на равнине, повыше чешского городка Ловозица, неприятельские войска. Это была имперская кавалерия.[210] Пехоты не было видно, так как она сидела за шанцами[211] у вышеназванного городка.

В шесть часов артиллерия с нашей передовой линии и имперские батареи загрохотали так неистово, что ядра стали с шипением долетать до нашего полка (что стоял в средней колонне).

До той поры я не терял надежды избежать участия в баталии. Теперь же не было путей для бегства ни спереди, ни сзади меня, ни по правую руку, ни по левую. А мы тем временем продолжали наступать. И тут душа у меня совсем в пятки ушла. Хотелось хоть в землю зарыться, и такой же ужас и смертельную бледность можно было заметить на лицах у всех, даже у тех, кто в обычное время притворялся отменно храбрым. Положенные нам фляжки со спиртным (какие имеются у каждого солдата) то и дело порхали в воздухе под пулями; многие опорожняли свой скудный запас до дна, ибо, как у нас говорилось: «Надо нынче подкрепиться, завтра может не сгодиться!»

Мы продвинулись вперед под самые пушки, где должны были сменить первую линию. Боже ты мой! Как свистали над нашими головами куски железа и втыкались в землю то впереди, то позади нас, так что каменья и дерн летели высоко в воздух, — а то и попадали прямо в наши ряды, вырывая из них людей, как траву.

Прямо перед собою, вблизи, видели мы одну лишь неприятельскую кавалерию, производившую разные перемещения; то она вытягивалась в линию, то выстраивалась полумесяцем, то снова собиралась вместе, образуя треугольник или четырехугольник.

Но вот подошла и наша кавалерия; мы образовали проход и пропустили ее в поле, для атаки против неприятельской