наполнилась мелодией шарманки и мягким мужским голосом. Поставив локти на край стола, я обхватила бокал обеими руками и уставилась на узкую однополосную дорогу вдалеке. На веранде не было никого, кроме меня, вокруг забранного в сетку плафона порхала ночная бабочка. Билась, приманенная теплом и светом, но подобраться ближе не могла.

– Ты счастливая, – сделав глоток, выдохнула я и горько улыбнулась. – Крылышки твои останутся целыми. А вот я, кажется, всё…

Только конченая идиотка могла пить французское шампанское под французский шансон и разговаривать с уродливым ночным мотыльком.

На веранде снова появилась официантка. Длинной спичкой она зажгла маленькую белую свечу под Эйфелевой башней на столике и положила передо мной старый журнал.

– Если вам станет грустно, – сказала она. – Вы можете не знать язык, но не всегда нужно что-то знать, чтобы увидеть суть. Чтобы видеть прекрасное, не нужны глаза. Чтобы рассказывать о прекрасном, не нужны слова, – она показала на нарисованную акварелью картину в нише на стене. – Мой брат глухонемой с рождения. Отец впервые отвёз его во Францию, когда ему было десять. И он влюбился.

На картине был нарисован рассвет. Рассвет, который мог бы увидеть каждый, стоя на балконе своего дома в какой-нибудь французской провинции. Но мало кто смог бы передать его красоту так, как сделал это художник.

– Знаете… – девушка тоже засмотрелась на картину. – Один раз у нас была слепая гостья. Она подошла к картине, провела по ней рукой и сказала, что она прекрасна. Я спросила, как она это поняла. И знаете… она сказала, что можно видеть сердцем. Глаза врут, а сердце нет, – опомнившись, официантка виновато улыбнулась. – Простите. Я просто очень люблю брата и Францию. Отец привил нам эту любовь. Простите, ради Бога.

– Нет, – я улыбнулась в ответ. – Спасибо. Вы только что очень мне помогли.

– Помогла? – удивлённо спросила она.

– Угу, – играющая музыка успокаивала меня, вино оставляло после себя приятное послевкусие.

Девушка снова улыбнулась и ушла. Я же продолжила наслаждаться вином и музыкой. Торт, значит? Лимузин, уродливая кукла на капоте… Может быть, так всё и будет.

– А может быть, и нет, – прошептала я и, взяв бокал, встала у отделяющей веранду от ночного города изгороди. – Точно нет, Данил.

Данил

Злой, как дьявол, я распахнул дверь.

– Я же тебе сказал, чтобы…

– Чтобы что? – не спрашивая, Агния вошла в квартиру.

Увидеть её я не ожидал. Думал, это Наташка. Ужин вышел скомканный. Наташа молча съела кусок торта, при этом глядя на меня с таким видом, что слова были лишними. Да они, чёрт подери, и были лишними! Кончилось всё тем, что она раздражённо бросила вилку и объявила, что ей будет лучше переночевать у матери. В этом я был полностью с ней согласен.

– Ты сволочь, – прошипела Наташа, когда я напрямую ей об этом сказал. – Скотина! – она всхлипнула и, неловко схватив телефон, одарила меня ещё парой ласковых.

Дело кончилось тем, что я рявкнул, чтобы в ближайшую неделю у меня она не появлялась. Она ушла, а я остался сидеть на опустевшей веранде, цедил грёбаное шампанское и ковырял остатки раскуроченного торта. В башке так и вертелось, что надо завязывать со всем этим, пока удавка на шее окончательно не затянулась.

* * *

Сумка Агнии полетела на тумбу под зеркалом.

– Так что ты ей сказал? – глаза её по-сучьи блестели, щёки горели румянцем.

Проклятье! Пах стал каменным в момент, когда её язычок прошёлся по моим губам. Тонкие пальцы вспорхнули и легли мне на грудь.

– Это всё фарс, Данил, – выдохнула она горячо. – Фарс, ты понимаешь? – её ладонь опустилась к моему животу.

– Ты же решила поставить точку, – просипел я, крепко схватив её за запястье.

Она замотала головой. Отчаянно, неистово. Меня обдало запахом спелых яблок и корицы, и я, как грёбаный наркоман, втянул его. Склонился к её виску и с рычанием вдохнул снова.

– Ты сама решила, что всё, баста. Кто втирал мне про точку, сестрёнка?

– Какая я тебе сестрёнка, – пальцы её оказались у меня в волосах. Сжались, и я поморщился. – Один раз я уже поставила точку. Это вторая. Хочешь поиграть в многоточия? Не выйдет у нас с тобой точки, – и она прижалась ко мне.

Слегка пьяная и горячая, она прошептала, что это всё дерьмо: и её попытки забыть, и моя свадьба, и вообще всё, что не касается нас.

– Ты мудак, Данил, – она встала на носочки. Высвободила руку и положила мне на живот. Чуть ощутимо коснулась моих губ своими. – Я ведь уехала, понимаешь? Жизнь новую начала. Всё заново. Ты знаешь, сколько мужиков меня хотело? Ни черта ты не знаешь! – ладонь скользнула ещё ниже. Она сжала мою ширинку и застонала.

– Не знаю, – зарычал я и схватил её за шею, посмотрел в наглые медово-ореховые глаза. Сука! Рысь! Проклятая кошка! – И не хочу знать, чтоб тебя!

– А я всё равно скажу, – она с силой укусила меня за губу и сжала рукой яйца.

Чёрт! В висках застучало, а член напрягся до предела.

– Скажу, – лизнула там, где только что укусила. Её дыхание ласкало, щекотало кожу, пальцы стали неожиданно нежными. – Мне было плевать. Как той девочке из песни, которая мужчинам предпочитает клубнику со льдом, – она выдохнула тихий смешок мне в губы. – Все эти их комплементы, распушенные хвосты… Ни одного я не подпустила к себе, сукин ты сын. Ни одного, Даня, понимаешь? После тебя никого не было.

Смысл её слов дошёл до меня не сразу. А как только дошёл, крышу мне сорвало окончательно. Сам не заметил, как прижал её к стене, как заставил раскрыть рот и втолкнул в него свой язык. Целовал, одуревший от ревности, от ярости и от желания.

– Ни одного? – просипел я, упёршись ладонью в стену рядом с её головой.

– Ни одного, – повторила она шёпотом, и сама потянулась ко мне.

Нихрена не соображая, я целовал её, как не целовал никого и никогда. Хотел заклеймить. Оставить на светлой коже алые пятна, чтобы каждый знал – моя. Пальцы у неё были тёплыми, дыхание жарким.