ему знатно, злорадно отмечаю я, как минимум, – выбил зуб, вон, по щеке тонкой струйкой течёт кровь.

Будет знать, гадёныш, что со мной шутки плохи, ради удовольствия дать ему по морде, готов сидеть на губе хоть целый месяц.

Ну, а если поступят по всей строгости закона… Что ж, как говорится: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Если в рядовые разжалуют, так и хрен с ним! Не страшно!

Выполняю приказ начальства, сдаю шашку и револьвер и отправляюсь на гаупвахту.

Гауптвахта – громкое слово, в действительности, это обычная китайская халупа с тонкими стенками, которые можно проковырять пальцем. На окнах решётки, но, сдаётся мне, при желании их можно вырвать руками с «мясом».

Меня встречает сонный унтер, регистрирует в журнале и провожает к камере, то есть к комнатушке два метра на два, где, как выясняется, уже есть один сиделец: поручик-сапёр.

- Вечер в хату, - смеюсь я и протягиваю арестанту руку. – Будем соседями, штабс-ротмистр Гордеев, можно просто – Николай.

- Поручик Степанов, можно просто Степан, - представляется он.

- Случаем, не Степан Степанович?

- Именно так, по батюшке Степанович, - спокойно отвечает тот, должно быть уже привык к зубоскальству.

К счастью, на губе есть послабления: разрешается днём лежать на жёстких топчанах, никто не гоняет строевой, не заставляет зубрить уставы и не отправляет на хозработы.

- За что вас? – интересуется Степан Степанов.

- Дал в морду одной сволочи. А вы, Степан, за что чалитесь?

Слова этого он явно не знает, но по смыслу догадывается:

- Отказался выполнять дурацкий приказ – минировать позиции наших артиллеристов. Своё начальство похвалило, а то, что повыше, дало пять суток ареста.

- Серьёзная вина, - смеюсь я.

- Курите? – с надеждой спрашивает сапёр.

- Бросил, - признаюсь я.

- Жаль, - грустно опускает голову сиделец. – Я свой табачок ещё вчера скурил, а здешний надзиратель ни в какую не желает сбегать для меня за папиросами, хотя я ему двойную цену предлагал. Наверное, боится, что узнают и отправят на фронт. Кстати, какие последние новости – я тут уже третий день? Отстал от жизни…

Рассказываю ему актуальные сплетни – реальной картины всё равно у меня нет. Степанов вздыхает:

- Бардак!

- Бардак, - охотно соглашаюсь я.

На обед приносят порцию жидкого супа, кашу-размазню и холодный чай, вместо хлеба какие-то подозрительные лепёшки.

Ближе к вечеру навещает начальник гауптвахты – смешливый толстячок с погонами прапорщика. Интересуется, нет ли у нас жалоб. По нему видно, что с сочувствием относится к загремевшим на губу офицерам, втихаря угощает Степанова папироской, пускается в воспоминания о прошлой мирной жизни.

Расстаёмся с ним почти приятелями.

- Зря вы так с ним откровенничали, - внезапно говорит Степанов после его ухода. – О нашем цербере ходят нехорошие слухи.

- Стучит?

- Ещё как! Были случаи, когда из-за его наушничанья офицеры сидели здесь не по одному разу подряд.

- Да вроде я ему ничего крамольного не сказал, - пожимаю плечами я.

- Будем надеяться. А впредь старайтесь ничего лишнего не сболтнуть. Даже если это слухи – всё равно дыма без огня не бывает.

Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.

С наступлением темноты заваливаемся спать, накрывшись офицерскими шинелями: они тут заменяют все постельные принадлежности. Шинели старые, проеденные молью, но лучше уж так, чем без ничего. Ночи здесь прохладные.

Из головы до сих пор не выходит прекрасная китаянка. Ворочаюсь, вспоминая её поцелуи и жаркие объятия. Надеюсь, у неё всё хорошо.

Утром просыпаюсь от того, что дверь в камеру резко распахивается. На пороге унтер, за его спиной двое солдат, в руках у бойцов винтовки с примкнутыми штыками.

Сердцем чую, что это явление неспроста.

- Штаб-ротмистр, на выход, - провозглашает унтер.

- Надеюсь, не на расстрел? – встаю я.

- Шутить изволите?

- Какие шутки, унтер?!

- Руки за спину, - рявкает один из солдат.

Ого! Так серьёзно!

Под конвоем выхожу из гауптвахты. Морщусь, глядя на яркое солнышко.

- Оправиться хоть можно?

- Не велено.

Качаю головой, но в спор не вступаю, бойцы настроены решительно.

Бредём по пустой улочке. Ощущения ниже среднего: чего хорошего, когда тебя конвоируют?

Навстречу то и дело попадаются прохожие: и русские, и корейцы, и китайцы… Многие недоумённо смотрят мне вслед. Хорошо, что знакомых нет.

После пары поворотов оказываемся у небольшого особнячка. А дом, видать, не из простых – у входа бдит часовой. Интересно, кто в теремке живёт?

Меня завели в тесную комнатушку, где за столом сидел ротмистр с выбритой налысо головой и орлиным носом.

- Доставили, вашскородь, - докладывает один из солдат.

- Свободны, - кивает тот.

Бойцы выходят.

- С кем имею честь? – спрашиваю я.

Сесть мне пока не предлагают.

- Вы имеете честь общаться с контрразведкой. Ротмистр Дзатоев, - представляется лысый.

Невольно присвистываю, нечасто выпадает случай иметь дело с сотрудниками этого во всех смыслах богоугодного учреждения.

- Мне, я так понимаю, представляться нет нужды, - изрекаю я.

Дзатоев улыбается, но выглядит это как-то зловеще.

- Садитесь, - наконец, приглашает он.

Я опускаюсь на мощный табурет. Он даже не шелохнулся под моим весом – сдаётся, что его надёжно прикрутили к полу, – если возникнет желание дать табуретом по башке ротмистру, не получится.

- Догадываетесь, почему вы здесь? – наивно спрашивает Дзатоев.

Ну да, я щаз расплачусь и, размазывая сопли по щекам, начну колоться во всех грехах, включая мнимые.

- Никак нет. Думал, вы скажете.

Ротмистр смотрит на меня так, словно собрался препарировать и выбирает, с чего бы начать.

- Это ваше?

Он выкладывает на стол короткий меч без ножен. Я вижу на нём знакомые иероглифы. Вряд ли на свете существует второй такой клинок.

- Так точно, мой. Это трофейный меч-вакидзаси. Мне он достался от убитого демона-цитигумо.

Вроде не хотел хвастаться, но вышло так, словно бахвалюсь о своих подвигах.

Ротмистр мрачнеет. Видимо, у него нулевой счёт по уничтоженным японским демонам.

- Тогда потрудитесь объяснить, как так получилось, что этот меч попал в руки якобы взятого вами в плен японского офицера-тайи?

Проглатываю слово «якобы» и уточняю:

- Простите, что значит – попал в его руки?

- А то и значит, что этой ночью пленный сделал себе харакири при помощи вашего меча.

Сказать, что я ошарашен – значит, ничего не сказать!

- Вы на