торговца с чердака или из гостиной, он успевал зажечь в его сознании образ той женщины, которую он когда-то любил, то тело, которое заполняло его руки, – но этот образ тотчас умирал, едва супруга представала его глазам. Ее голос был эхом лучших времен.

– Любовь моя, я же много раз вам говорил. Ее нет в живых. Он – сын бедняка, который остался должен мне крупную сумму. Сислюманн предложил, чтоб он в счет долга отпахал на промысле на «Фагюрэйри». А после этого он собирается приговорить его к тюремному заключению. Я думал пристроить мальчика к Эгмюнду, но девочки об этом и слышать не хотят. Он их явно очень забавляет. – Да, мама, он такой…

– Разве вы уже не наполнили Эгмюнду весь дом?

Голова женщины дрожала на тощей шее и туловище, словно пляшущая голова марионетки, а сама она повернулась к нему в профиль, который все еще был величествен, все еще хранил намек на красоту, хотя горе соскоблило с него бóльшую часть чар, – потому что сейчас женщина посмотрела в сторону: устремила пристальный взор на улицу, мимо дома Лауренсии и дальше на простор фьорда. А затем прибавила – подобно дракону, который приберег самый сильный яд для последнего плевка:

– Стало быть, вам наконец удалось обзавестись сыном.

Торговец раскрыл рот от удивления – только и смог, что выдавить из себя одно слово:

– Дина?

Но жена уже ушла: встала из-за стола и направилась вверх по лестнице; она влила в себя целых три ложки супа и больше в этот день есть уже не будет.

Вот в этом аду и осел райский мальчик на третьем году своей жизни. Полы здесь были гладкими и сухими, кладовая ломилась – но наверху головы были наполнены снегом.

– Купакапа пьит кофу! – раздался крик из кухни, заглушаемый шиканьем кухарки. Однако он вызвал тихую улыбку на лицах обеих дочерей. Только отец семейства ничего не видел и не слышал из-за ледниковой стужи, которая охватила его органы чувств.

Глава 28

Шнурки

Так молчание в доме торговца сгустилось еще больше и стало абсолютным в той половине дня, когда девочки ушли в недавно открытую Фагюрэйрскую школу, разместившуюся в соседнем здании – доме директрисы. Это гнетущее молчание нарушал лишь Гест в кладовке у Маллы своими криками. «Ищё песе́ньку!» Торговец все чаще и чаще уходил в свою лавку, задумчиво стоял там на чердаке, где был склад товаров, и глазел сквозь открытый грузовой люк на мокреть на улице или перебирал в памяти то, что читал о действии мышьяка на человеческий организм. В те редкие разы, когда он сидел в своем кабинете дома, его одолевал Гест, сидел у его ног с игрушками или сосал сухое печенье, которым тот угощал его.

В одно такое студеное утро в конце мая, когда в южной части неба были солнечные метели, а на Лужице – ослепительный блеск, мальчик сидел у ног своего нового отца Купакапы (это ласковое прозвище он слепил из слов «купец» и «папа», которые так часто слышал в свои первые дни в доме семьи Коппов) и возился с его левым ботинком: развязал узел на шнурке и теперь развлекался тем, что вытаскивал шнурки из дырок и засовывал их в другие. Копп позволил ему это, хотя настроение у него было мрачное; он тихо-тихо сидел, глазея, как на улице хлопочет солнце. Давненько он не видел такого ясного черного дня, лучи солнца, пронзающие тучи, свешивались с небес как траурные ленты, а снежинки, порхавшие за окном, были словно зола от костра позади жизни. Печаль охватила Фагюрэйри, коллега Коппа уже приспустил красно-белый флаг перед своей лавкой, нигде ни звука, весь город молчал, глядя себе в ладони, – весь, кроме малыша Геста, возившегося с черными шнурками.

Городской почтарь, Магнус Неутомимый, беззвучно прокрался между домами со своей потертой почтовой сумкой. Это был широколицый доброглазый мужик с характерной походкой, очень легкий на ногу для своего возраста. Обычно он перемещался от дома к дому почти бегом со звонкими криками, а в то утро был медлительным, тихим и мешкал; сегодняшнее письмо он подал Малле через кухонное окошко, стиснув губы и выразив на лице соболезнование: в тот день весь город стал одной большой семьей. Затем он двинулся дальше, топча по-утреннему холодные затененные тропинки между освещенных солнцем домов в своих кожаных башмаках – самых стоптанных в этом городе. И при шаге характерно покачивался: легконогому непросто давались все эти тяжелые шаги.

В минувшие выходные бушевала «большая маёвка», как ее называли пишущие люди: мощный северный ветродуй, ледоплав, снеговал. Даже здесь, в ласковой глубине фьорда, море хлынуло на сушу, а на Лужице было волнение. А сейчас поступили известия, что два корабля с Фагюрэйри «нанесло на скалы»: они разбились об утесы близ Крайней долины между Хейдинсфьордом и Оудальсфьордом; погибли двадцать три человека. Эта новость стала известна днем раньше, и в то утро дома в городе смотрели исподлобья: смерть постучалась более чем в двадцать дверей. Больше в эти двери не войдут сыновья, братья и отцы: ухмыляющиеся, веселые, подвыпившие, с богатым уловом. Погибли самые здоровые мужики в городе, нет больше сильных рук, поддерживавших здесь жизнь. Фуси, сын Вальди из Ущельной хижины, силач Гвюдмюнд Гильсон, могучий как тролль Рёгнвальдов Палли, Халли, сын Йоуи, внук Йоун Бочонка, стихоплет со Склона, братья из Домика Гюнны, мальчишка Йоусефа, брата Эгмюнда, старшой Халльмюнд и пятеро парнишек с Крутобокой косы, и многие другие – их всех не стало…

Вот какими были боевые потери Исландии.

Однако Копп не получил никаких известий о самом большом своем корабле, «Фагюрэйри», и сидел как на иголках, когда в дверном проеме показалась Малла, потная, зафартученная; она провела тыльной стороной ладони по лбу, а потом передала ему письмо мучнисто-белыми пальцами. Она вытянула руку далеко, чтоб хозяину не пришлось вставать с кресла, и Геста не потревожили за его превосходным шнурочным занятием. Копп молча взял письмо и поблагодарил ее миганием глаз, а затем еще раз посмотрел в окно на солнечную Лужицу. Там стояли два акулопромышленных судна с отличной обмачтовкой – собственность его коллеги. Исходя из опыта прошлых лет, одно из них было обречено на гибель: каждый сезон половина акульего флота разбивалась – суровый, как льдина, факт, который никто не смел назвать прямо, ни в печати, ни в собрании, но который сейчас с такой очевидностью вдруг открылся рыбопромышленнику – красивому кареглазому Коппу.

Да разве можно так вообще дела вести?! Из каждой кроны, которую он спускал на воду, на дно шло пятьдесят