снова улетает на небеса с вестями о господних детях. Например, он говорит: «Вот. Сегодня твоего Исуса распяли». – «Исуса? Какого Исуса?» – спрашивает Бог, ведь он уже такой старый стал, забывчивый. «А сына твоего, – отвечает тогда вестник, – которого тебе родила Мария». – «Мария?» – удивляется старик. «Да, Дева Мария», – отвечает вестник. «Все они так называются…» – отвечает Бог, ведь он старше христианства, оно у нас всего-то сколько лет[45]…

Засим последовало плотницкое кряканье и семь сильных ударов.

Гест смотрел, как гвозди исчезают в доске, и рассуждал, каково будет, если такой гвоздь воткнется в ногу, а затем отвернулся и стал смотреть на Затон. Мальчик был слегка толстобрюх и щекаст (с него еще не сошел купеческий жирок). На глади воды покоились несколько лодок и один ботик побольше, иностранный, с чрезвычайно сложной парусовкой: мальчик насчитал 27 парусов, и все рваные. Игру на органе и то легче освоить, чем эту чертовню! Но лекция еще не закончилась. – И все-таки этой религии не хватает одного. А чего именно? – Старый весельчак скосил плотничьи глаза на мальчика. – У нас есть небо, земля и воздух. А про какой первоэлемент они забыли?

Мальчик, казалось, не слушал, а рассматривал других плотников и прикидывал, кто из них будет лучшим приемным отцом, чем этот мочалкожеватель.

– У нас есть небо, земля и воздух. А про какой первоэлемент они забыли? – повторил плотник, но ответа не услышал. Он снова скосил глаза на мальчика, но перед тем, как пристать к нему в третий раз, слегка помешкал, а лицо у него стало тревожно-напряженное: так пытать мальчишку расспросами – опасная игра: или он таким образом чуточку притянет его к себе, или оттолкнет еще дальше.

Но после недолгого молчания Гест наконец ответил, – озираясь, чтоб удостовериться, что никто его не слышит:

– Море?

То было, кажется, седьмое по счету слово, которое он произнес с самой Пасхи; оно сорвалось с его губ, словно десятикилограммовый булыжник. Лицо у Лауси стало радостным.

– Да, Гест, родной, ты просто светлая голова. Как раз его-то и не хватает. В христианстве совсем забыли про море. Поэтому для моряка нет смысла призывать Господа на помощь, ведь тот не знает, что такое море. Все такие запросы он переадресует старику Ною, а ведь тот – простой шкипер, а еще он как услышит про море, так и забрумчит, так и забрумчит.

Лауси остался так доволен этим последним словом, придуманным тут же на ходу, что повторил его несколько раз, стуча по гвоздю, но тут на время умолк, словно задумался, а что же оно значит на самом деле. Но повторение вопроса и повторяющиеся удары молотка при построении этой теоретической конструкции заставили мальчика задуматься: жернова закрутились. И Гест сам себя застал врасплох, спросив:

– А что же тогда море?

– А? – плотник разинул рот. Мальчик задал вопрос!

– Ну… если небо – это отец, а земля – это сын, а воздух… это самое, что ты говорил… А что же тогда море?

– Ну ты и скажешь! – Лауси весь воспрял, отложил молоток и, стоя на коленях посреди причала, упер руки в ляжки.

Мальчик заговорил! И в голове у него есть мозги! К тому же нашему славному профессору нечасто задавали вопросы из зала. И он придал своему лицу как можно больше торжественности и возвысил голос:

– Море – это мать, женщина: сама бездна… оттуда выходит жизнь. Из трений неба и моря возникают земли. А женщина – это второе, о чем забывает христианство. Ты только подумай! Во всех других религиях: у язычников, индусов, будды, дао, Афин, Рима… там женщины – и боги, и богини – наличествуемы, почитаемы, а наш Бог – просто какой-то закоренелый холостяк. Он с женщиной бывает раз в три тысячи лет или около того, потому что знает, какие у этого могут быть последствия. Посмотри-ка на историю христианства. Мы все еще находимся под бременем этой белиберды. Один внебрачный ребенок, деревенский сирота, который подставляет другую щеку – и полмира обязано делать то же самое, по-хорошему или по-плохому! Подумать только: даже силой оружия людей заставляют подставлять другую щеку, как будто в этом есть какой-то прок – подставлять щеку мечу? А все это из-за отца, из-за того, что это сын Бога, родившийся из причинного места матери с девственной плевой на голове, которая есть прекраснейшая в мире корона, но нет-нет: это ценнейшее сокровище они превратили в терновый венец, папы эти римские…

– А что… что значит причинное место?

– Это значит дырка, киска, куночка, лоно, манда, отверстие, пилотка, писька, скважина, срам, хохолок, шерсточка. Вот, у меня это все идет в алфавитном порядке.

Каждое слово сопровождалось ударом молотка, но легким, потому что сейчас плотник наводил на свою работу последний лоск и по старой привычке простукивал молотком шляпки гвоздей, глубоко спавших в досках, едва поблескивая плешинами, напоминающими звезды в ночи. Да, наверно, звезды – именно такие гвозди, которыми «творец небесный» прибил сверху «небесную твердь»? Правда, старуха Грандвёр полагала, что звезды на ночном небе – это «усопшие души», что бы это ни значило, а Малла-мама уверяла, что они – дырки в полу рая, где всегда светло даже по ночам. «Смотри: в раю полы моют», – сказала она ему однажды, когда они возвращались домой в темноте, а на небосклоне танцевали сполохи северного сияния.

– И одно это слово означает все-все это? – еще спросил Гест. Это явно развязало ему язык; старому Лауси удалось выманить его на разговор.

– Гм, не только это, а гораздо, гораздо больше. Вход для зверя и выход для человека, обитель грез и начало всех войн, одновременно и чудовищный кошмар, и юдоль блаженства.

– Как может одно слово так много значить?

– Потому что оттуда исходят все остальные слова.

Лауси вздохнул и осмотрелся в поисках гвоздей, но потом его взгляд упал на их собаку, которая – такая бурошерстая – стояла на приливной полосе, а на нее взгромоздился черный пес.

– Юнону видишь? Через три месяца из нее выйдет слово «щенок».

– А? Так она разговаривать умеет?

– Ага. Задним концом, – сказал Лауси и снова вздохнул, но затем углядел коробку с гвоздями и пополз к ней на коленях. – Такова жизнь, Гест, родной, она лучше всего высказывается задним концом. – И как бы в подтверждение этих слов тут раздался негромкий «пук» из зада нашего причалостроителя, стоявшего на четвереньках на этой новенькой сцене, словно безрогий, но бородатый баран.

– Ты мало пукаешь, – раздался голос мальчика.

– Что?

– Пукаешь ты мало. А папа Копп только и знает, что пукает. Но только когда мы одни. При Дине или Сигге с Теддой он