эйриров[42], кто угодно понял бы, что при таком ведении дел прибыли не жди. Из восьми снаряженных им кораблей три он потерял в море. А теперь еще и «Фагюрэйри»… он не решался додумать эту мысль до конца. Почему он этим занялся? Мало ему было оставаться просто торговцем?! А этим паренькам – почему было недостаточно просто фермерства? Зачем они каждую весну снаряжались, покидали любимый уголок в долине, фьорде, родных, хозяйство и предавались этой изнурительности на холоде, которая часто не давала ничего, – ну, может, сотню бочек, и при этом не ясно, даст ли она им самим воротиться в родную долину? За такой груз можно было получить хорошую цену, но она всегда оказывалась меньше, чем цена человеческих жизней, которыми было заплачено за него. А деньги «на хозяйство», которые фермер, его сыновья и работники приносили с промысла к началу сенокоса? Копп видел, как они просаживали всю эту сумму на бреннивин в его же собственной лавке, даже самые положительные хозяева, – а наутро просыпались на взморье, словно трупы, прибитые волнами к берегу.

Часто они возвращались домой – а прибавить к хозяйству им было нечего, разве что новую шляпу, которую они застолбили себе в лавке, пока над ними не взял власть стакан.

Разумеется, обогатиться на промысле акулы было можно, ведь и сам Копп сейчас сидел в доме, построенном сплошь из дерева – итоге двух удачных промысловых сезонов. И все же они чересчур напоминали розыгрыш лотереи, устроенной дьяволом. Порой торговец сомневался, точно ли там шла речь именно о деньгах. Разве все это не было в конечном итоге связано с каким-то чертовым мужским помешательством и жаждой героизма, с тем, чтоб быть «не хуже людей», быть рыбопромышленником, как все другие торговцы, акулодобытчиком, как все другие акулы, держателем снастей, как все настоящие люди? В других странах для того, чтоб удовлетворить это помешательство, эту страсть к игре со смертью, существовала армия – а у нас акула. И это было неизлечимо: зная, что на океанском дне есть сотня горшков печенки, они не успокаивались, не вытащив их на сушу. Если им это удавалось – их страсть была удовлетворена. И с этим удовлетворением не шла в сравнение никакая награда. Для них одна-единственная шляпа из лавки была даже бо́льшим вознаграждением, чем кредит у торговца на целый год – как зримый венец их моряцкой доблести!

Обо всем этом, не отдавая себе отчета, думал Копп, пока дрожащими руками вскрывал запачканное мукой письмо своим роскошным разрезательным ножиком. Из конверта выпал сложенный листок с коротким текстом. Почерк был крупномужицкий, чудаковский – но прежде всего неуверенный, в нем ощущались замешательство и спешка. Грудь торговца заполнил частый стук, но он нацепил пенсне и принялся читать:

Г-ну Э. Коппу, торг. и рыбопром., Фагюрэйри.

С чувством глубокой скорби и сильной печали Вам сообщается, что Ваше акулопромышленное судно, «Фагюрэйри», затонуло прошлой ночью, со всем экипажем, во время северного бурана, бушевавшего трое суток. Корабль разбился у Сегюльнесских скал. О сём свидетельствует Йоун Йоух., фермер, с Сегюльнеса, вчера, т. е. 18-го сего месяца. Мы шлем наши искренние соболезнования Вам, а равно и родственникам. Погибло много хороших людей.

От им. хреппоправителя, Сиггейра Стефаунссона, хутор Сугробная река, Пастора Сугробной косы (нерукополож.) и пасторского помощника г-на М. Херманссона

– Сигюрлаус Фридрикссон, хутор Нижний Обвал.

Сегюльфьорд.

Торговец посмотрел на Лужицу, в которой тихонько покачивались под солнечно-ясным снегопадным ветерком суда его коллеги. Он глядел на них и не видел из-за прибоя мыслей. Нижние волоски в его усах колебались от дыхания: он, сам того не заметив, начал дышать через рот. Не заметил он и того, что пульс перебежал из его руки в письмо, и оно подрагивало в такт перед его обтянутым жилеткой брюхом. Тут он поднял глаза на полку, где на своем месте стояла бутылка: бутылка бреннивина, аварийная бутылка. Он разорен? Всю его державу «на скалу нанесло»? Его удачу и достаток разбило в щепки сегюльнесским прибоем? Сколько стоит такой корабль? Какова сумма страховки? И капитан Свальбард – погиб? Свальбард старшой… Надёжа и опора всей торговли Коппа! «Сильный человек в моей жизни, – подумал Копп, – ее хранитель на суше и на море». Как такой человек мог погибнуть? Копп увидел перед собой его лицо, обветренные скулы… В его сознании они были как истертые суставы перил на блистательной лестнице в прихожей мироздания, которые целую вечность должны были быть несокрушимы! А этот изнуренный, но пышущий жизнью взгляд прищуренных глаз… и это рукопожатие, которого он сам – бумажная душонка – был недостоин. Эта морская лапища, эта клешня, этот широкий короткий плавник – пожать его было все равно что обменяться рукопожатиями с акулой. При этой мысли торговец притянул к себе свою руку – домашне-белую, сливочно-жирную, девичье-мягкотелую – и протер глаза.

Свальбард Йоуханссон. Такое имя просто не могло пойти на дно, наверняка оно еще где-нибудь всплывет, может, он жив… Нет, сейчас акулопромышленник вживую увидел перед собой, как голова и одна рука шкипера выныривают из пучины – снова и снова, и тотчас исчезают в ней вновь – снова и снова, пока со скалы в волны прибоя не падает свежесломанная большая мачта – чудовищное падение – и навстречу ей волна швыряет человека с прищуренными глазами, и когда они сталкиваются – старшой и мачта – удар получается сильный. Такой человек мог погибнуть только так. Неприятель поразил его алебардой[43], ибо подобных героев можно одолеть лишь их же собственным оружием.

«Фагюрэйри» не пошел ко дну. Он разбился о скалы.

Копп положил письмо на стол и вновь заметил сидящего на полу карапуза. Гест поднял на него глазенки, их взгляды встретились, мальчик улыбнулся, поднялся, держась за ляжку своего папы-торговца и победоносно поднял левую руку: в ней был шнурок, свисающий из детского кулачка, – черный, потрепанный – словно зловещий символ лопнувшего постромка, оборвавшейся жизни, перетершейся нити, да что он знал…

– Гетт из бати́нька вынуль!

Торговец поморщился и издал стон, а потом уселся на кресле поудобнее и взял мальчика на руки – этот мячик весом в фунт. И тотчас вспомнил: да, ведь его отец, Эйлив, конечно, тоже был в экипаже «Фагюрэйри».

– Гетт заснюрует!

Усач крепко вцепился в мальчугана и прижал к себе. А потом прижал еще сильнее. Тяжелое большое купеческое сердце отмеряло свои бронзовые удары рядом с карликовыми часиками, тикавшими в груди у мальчика. А потом торговец начал плакать чуть запинающимся, издалека нахлынувшим плачем, тяжковздоховым и густослезным. Мальчик некоторое время оставлял это без внимания,