мужские и женские команды были в русской лапте [Колчев 2015а]; в шведском перетягивании палки дра ханк женщины тянули двумя руками, а мужчины — только одной рукой [Eichberg 2012: 306]; в маллахамбе у индусов мальчики выступают на шесте, а девочки — на канатах [Sharma 2016];

— смешанные соревнования мужчин и женщин чаще всего проводились как обрядовые ролевые игры, но были и такого рода состязательные трансгендерные контесты (бег с бревном у тимбиру [Кардиас-Гомес 2019], камешки у русских [Колчев 2015а], цуцзюй у китайцев [Benn 2002]).

Традиционные игры и состязания были скорее забавами для развлечения публики — веселье и смех вызывали даже серьезные состязания, когда падали сразу несколько человек в кулачном бою стенка на стенку, или кувыркались все члены команды в перетягивании каната. Х. Айхберг считает комизм ситуации с нелепым падением в перетягивании каната основной причиной исключения этого вида спорта из программы олимпийских игр, потому что смех противоречит агональной концепции англосаксонского спорта [Eichberg 2012: 308]. Также Х. Айхберг приводит примеры других несерьезных игр или комичных ситуаций [Eichberg 2012]:

— в боулинге или керлинге поскользнувшийся игрок мог сам угодить в расположение фигур и завалить их, чем выставлял себя на посмешище;

— в беге и плавании можно было поймать соперника и удерживать, ухватив его за причинное место, что приводило в восторг публику;

— в Бретани состязались в ловле цыпленка, а в Португалии плавали в воде, пытаясь поймать утку;

— в скандинавской игре «Маркус и Лукас» соперники движутся вокруг стола с завязанными глазами и держат в руках «мечи» из войлока или же простые веники и, окликая друг друга по имени — Маркус и Лукас, они бьют туда, откуда послышался голос.

Важно отметить, что проникновение традиционных игр и состязаний в современность не всегда происходит в их аутентичном воспроизведении, иногда случаются настоящие техногенные метаморфозы. Примером могут служить высокотехнологичные аттракционы банджи-джампинг (bungee jumping) — прыжки в пропасть на эластичном тросе. Изначально это был ритуал меланезийского обряда мужской инициации в селении Бунлап в Вануату, где молодые мужчины привязывали к ступням молодые стебли лианы в самом начале сезона созревания этого растения и с деревянной башни прыгали вниз головой, совершая нагхол (naghol) — сакральное «ныряние в землю». Длина лианы рассчитывалась таким образом, чтобы ныряльщик едва касался поверхности склона и мог увернуться от столкновения с землей. Доступность аналогичного аттракциона создает иллюзию участия в традиционной практике меланезийцев, от посетителей требуется только отвага и при этом не нужно никакой специальной подготовки, что вполне отвечает духу открытости и всеобщей доступности традиционных игр и состязаний.

Еще одним примером транскультурных метаморфоз стала русская силовая игра с мячом. Название кила появилось в результате усилий по актуализации этой традиционной игры в молодежной среде, хотя во многих регионах России она называлась по-разному. Принятие общего названия произошло под воздействием тенденций фольклорного соответствия в процессе самоидентификации современных русских людей. Здесь надо отметить, что смена названия народных состязаний воспринимается некритично на фоне сохранения игровых традиций, имеющих превосходящее значение над этнонимом.

На фоне сохранения игровых традиций, Х. Айхберг выявил инверсивную «традиционализацию» англосаксонского спорта, отдельные виды которого стали чрезвычайно популярными: бенди в Швеции, крикет в Индии, ушу саньда в Китае, футбол в Бразилии и другие. Однако в этом наши оценки расходятся. В нашей переписке с Х. Айхбергом мы сошлись на том, что имеем дело с условной «фольклоризацией», если обратиться к этнометодологии Г. Гарфинкеля. Моя позиция заключается в том, что культурная категория «традиционности» имеет отношение только к примордиальным практикам, а использование этого определения в значении «повторяемости» ведет к размыванию дискурса. К сожалению, мы не смогли завершить наш диспут из-за внезапной кончины моего vis-à-vis. Но в рассмотрении множества аспектов восприятия традиционных игр и состязаний, включая всевозможные проникновения и трансформации, мы все же достигли консенсуса в том, что они удивительным образом дополняют реальность и создают манящий и завораживающий эффект гиперреализма — «порождения моделей реального без оригинала», согласно определению Ж. Бодрийяра [Бодрийяр 2015: 6].

Нарративная идентичность в бытовании традиционных игр

Совокупность всевозможных аспектов бытования традиционных игр может быть выражена в концепте нарративной идентичности французского философа П. Рикера (1913–2005). В работе «Я-сам как другой» (1990) он относит нарративную идентичность к первичным признакам идентификации любых традиционных практик, подразумевая под ними врачевание, ремесла, танцы и, разумеется, соревнования [Рикер 2008: 186]. Методологически важными для нас стали три базовых модуса идентичности, предложенные П. Рикером, которые наилучшим образом подходят для представления составных частей нарратива традиционных игр и состязаний:

— idem идентичность индивидуальных свойств игрока, его движений, несущих в себе характерные черты эстетики двигательности;

— ipse идентичность этики игровых отношений, определяющих правила и регламенты соревнований;

— нарративная идентичность образа игры, ее ритуальных свойств, а также легенд игроков, отдельных матчей и целых игровых сезонов.

Рикер утверждает, что «нарративная идентичность» производит «смешение idem и ipse», где «ipse ставит вопрос о собственной идентичности без помощи и поддержки idem» [Рикер 2008: 156], что вполне соответствует нашим наблюдениям о преобладании идентичности игры (ipse) над индивидуальными манерами личной идентичности игроков (idem). Такая интерпретация внутренней релевантности служит исчерпывающему объяснению импровизации игроков, которая не противоречит самой игре, и которую мы с удовольствием наблюдаем в любых традиционных играх и состязаниях, свободных от множества обязательных и визуально утомительных регламентов современного спорта.

Однако и сами игры представляют собой калейдоскоп разнообразия, потому что ключевой особенностью традиционных игр как событийных практик является локализация, порождающая бесконечное множество сингулярностей. Разобраться в таком многообразии практик непросто. В стремлении упорядочить довольно большой объем информации о самобытных традиционных играх, мы провели первичную дефрагментацию по двум эмпирически установленным признакам:

— календарный статус игр — устанавливается сезонными обрядами перехода в конкретной геолокации мест бытования игровых традиций;

— этнический статус игр — определяется семиотикой конкретной ландшафтной среды бытования игровых традиций.

Благодаря выделению этих признаков нам удалось выяснить, что календарный статус игр превалирует над этническим, потому что народы, проживающие в одной ландшафтно-климатической зоне, имеют схожие календари сезонной обрядности. При этом была выявлена высокая волатильность участия населения в обрядах, что обусловлено изменениями конкретно-исторической ситуации бытования этноса: наличия конфликтов или налаженного взаимодействия с соседними народами, наличия или отсутствия природных катаклизмов и эпидемий, культурного влияния или его отсутствия со стороны других народов и других внешних и внутренних факторов. Выявленная волатильность участия в обрядах впрямую сказывается на игровом компоненте, стихийно возникающем только при большой вовлеченности населения в праздничные гуляния.

В изучении факторов вовлечение населения в празднично-обрядовые события, а также условий возникновения в них игрового компонента, мы обратились к релевантной нашему исследованию институциональной теории (1990) американского экономиста Д. Норта (1920–2015),