шло с той подвальной комнатой, что осталась в Нижне-Кисловском переулке: та комната и эта находились в разных измерениях.

Токио все больше и больше нравилось Зорге, город этот не был похож ни на Шанхай, ни на Нанкин, ни тем более на европейские столицы Берлин и Париж.

Высокие здания в Токио имелись только в центре, в районе Маруноуци, еще в Гинзе, где можно было купить что угодно, от красного бриллианта, добытого в африканских копях, до свежего парижского паштета «фуа гра», приготавливаемого из печени циррозных гусей, и подлинников Гойя; остальные улицы состояли в основном из двухэтажных деревянных зданий, обнесенных глухими заборами. Тротуаров на улицах не было, тротуары — это непозволительная роскошь в городе, которому не хватает места.

А высокие здания в Токио не строят не потому, что не могут или нет умения, техники и рук — из-за частых землетрясений, таких частых, что каждый день их регистрируют не менее пяти, иногда — больше… Случались на островах и страшные землетрясения, но японцы не любят рассказывать о них. Даже величественное здание императорского дворца имеет всего три этажа.

Рихард чувствовал, что он все более и более прикипает сердцем к этому городу, островная столица вошла в его душу точно так же, как и Франкфурт, Москва, Берлин… Впрочем, Шанхай, в котором он провел несколько лет, так же прочно сидит у него внутри. Больше всего Рихарду хотелось побывать в домах-малоэтажках, расположенных в проулках, которые даже не имеют названий — интересно, как же в них разбираются почтальоны? — понять, какую часть души японец отводит своему дому, а какую — работе.

Пару раз он уже бывал в гостях в таких домах: один раз у журналиста, который показался Зорге подозрительным, очень уж «специфические» вопросы интересовали его; второй раз у разорившегося фабриканта, собравшегося переезжать в Европу… В общем, оба посещения были неудачными.

И все-таки Рихарду стало понятно, что каждый японский дом, даже самый крохотный, сложенный из спичечных коробков, обязательно имеет свой сад, где растут маленькие — если нет места, а ежели есть место, то настоящие яблони, дающие вкусные золотистые плоды, просвечивающие буквально насквозь, черешни и груши; сад — это обязательный атрибут всякого японского дома. И если места есть немного побольше, то настоящий японец не откажет себе в удовольствии посадить пару карликовых сосен, дающих в жаркую пору тень и терпкий смолистый дух, полезный для легких, а в мокрую погоду хорошо защищающих от влаги — и зонта не надо… Место здесь определяет все, даже количество птиц, которые будут петь в таком миниатюрном саду.

Некоторые японцы умудряются на крохотных участках земли проложить водные артерии с береговыми зарослями и соорудить озера, в которых водится рыба. Правда, воды в таких озерах бывает не больше, чем в обычном ведре, вытащенном из колодца, но зато радости, радости… Иногда столько радости не приносит даже настоящий водоем.

Порой изобретательные хозяева строят на своих наделах гроты, а то и целые пещеры, разводят зверей… За каждым забором обязательно скрывается свой интересный мир, проникнуть в который иностранцу бывает очень трудно, почти невозможно.

В домах японцев всегда бывает много перегородок, чтобы каждый обитатель имел собственное пространство и создавал в нем собственный мир, но если приходят гости, то перегородки мгновенно убираются, и вместо множества маленьких комнат перед глазами гостя предстает большой зал.

Когда Рихарда пригласил к себе журналист одной из токийских газет, стремившийся наладить отношения с иностранными коллегами, Зорге принял приглашение, не раздумывая. Ведь познать до конца страну, в которой находишься, не побывав дома, в семейной обстановке, невозможно.

К приезду Зорге многокомнатный дом журналиста был превращен в однокомнатный, у дверей стояли мягкие, сшитые из нарядного бархата туфли, — для дома была предназначена своя обувь, для улицы своя, — Рихард незамедлительно сменил свои роскошные скрипучие полуботинки на бархатные шлепанцы, прошел в «залу».

Стол был низенький, сработанный из дорогого красного дерева, блестел лаково, у стола лежали две тростниковые циновки: одна для хозяина, другая для гостя.

Едва Зорге опустился на циновку, как жена журналиста, худенькая миловидная японка, подала ему салфетку, смоченную в горячей воде и хорошенько отжатую; обтерев салфеткой лицо и руки, Зорге почувствовал, как усталость, навалившаяся на него, отступает… Салфетка обладала какой-то живительной силой, не иначе. Может, даже существовала какая-нибудь древняя японская молитва, которая и придавала горячей влажной материи эту силу?

Разговор за столом пошел неторопливый, вокруг да около, на самые разные темы, и когда подали третье блюдо — это была курица в сладком соусе с молодыми побегами бамбука, хрустевшими на зубах, как свежая капуста, — Зорге пришел к выводу, что вежливый журналист этот с ласковым урчащим голосом — обычный агент «кемпетай», и о разговоре их подробно доложит сегодня же вечером своему старшому. Или же донесет завтра утром — все зависит от того, как это у них в конторе заведено.

Внутри у Рихарда шевельнулось что-то протестующее, недоброе, но Зорге сдержал себя, приятельски улыбнулся журналисту: пусть будет то, что будет.

Разговор продолжился и закончился уже в саду, в темноте, которую с трудом растолкал небольшой рогатый месяц, бледный спросонья, худой, а у соседей, за забором, голосисто запела неведомая ночная птица — таких ни в России, ни в Германии не было — не водились.

Нет, интересно все-таки побывать в японском доме…

Утром журналист явился к полковнику Осаки. Тот, в новенькой, еще необмятой форме, при блестящей парадной сабле — днем надлежало явиться в военное министерство, в обычной штатской одежде, привычной для полковника, являться было нельзя, и это портило Осаки настроение, — спросил хмуро:

— Ну?

Журналист согнулся в поклоне.

— Для нас ничего интересного, господин полковник. Зорге — человек, до мозга, до последней косточки преданный Гитлеру — только о нем и говорил… На втором месте у него — карьера.

— Какого мнения он о Японии?

— Высокого. Считает, что наши страны должны быть друзьями. Заключение пакта — лишь первый шаг, который надо продолжить, следом должны быть сделаны еще шаги, более решительные…

— Какие? — Осаки хмуро улыбнулся: очень уж трафаретно говорил осведомитель-журналист, будто официальное сообщение, опубликованное в газете, читал — ни одного живого слова, ни одной свежей краски: все сухое, тухлое.

— Шаги по укреплению военного сотрудничества, — сказал журналист.

— Это хорошо. — Осаки одобрительно кивнул. — О чем еще шла речь?

— Больше ни о чем, только об этом.

— Жалобы у него были? Может, этому господину не нравится форма наших полицейских или лицо императора Японии, а?

— Нет, об этом речь не шла.

— Я спрашиваю о жалобах.

— Жалоб не было.

— Ладно, иди, — Осаки вяло махнул рукой, отпуская осведомителя, поморщился недовольно.