плакал — плохо ему было.

Из морской глубины вымахнул очередной пузырь, большой, как автомобильное колесо, толкнулся в деревянный борт и лопнул с громким гулким звуком, словно кто-то пальнул из базуки. Бранко поднял голову:

— Макс, посмотри на своем «биг-бене», сколько там настукало?

Клаузен задрал рукав куртки, обнажая циферблат «биг-бена», и пробормотал с далекой улыбкой:

— Доброе утро! В море мы находимся два часа двадцать минут.

Бранко зевнул, похлопал по губам ладонью:

— Пора возвращаться. Свое время мы выбрали полностью. — Снова похлопал по рту ладонью. — Неужели я проспал более часа?

Клаузен хмыкнул:

— А ты как думал?

— Тогда мы возвращаемся. Ты не против?

— За!

Задерживаться на берегу они не стали, хотя рыжебородый голландец, заметно повеселевший, — принял не менее двух стаканов саке, как пить дать, — приглашал заглянуть к нему на свежего тунца, но Макс и Бранко дружно замахали руками: нет, нет и нет!

— Мы сыты! — заявил Бранко, голодно поблескивая глазами, и демонстративно поднял чемодан. — Тут ведь и выпивка была, и закуска. Все съели, пока ловили рыбу.

— Клев сегодня что-то не очень, — на всякий случай пожаловался Макс.

Голландец вскинул голову, вгляделся в небо. Солнце, еще полчаса назад сбитое в плотный сливочный комок, способный прожигать насквозь сталь, сейчас растеклось по пространству, будто проколотый желток, увяло…

— К вечеру клева совсем не будет, — объявил голландец, — погода меняется.

Несмотря на смену правительства и то, что специально обученные слесари слишком часто прикручивали к дверям кабинетов новые таблички с именами очередных министров, Ходзуми Одзаки ладил со всеми и был желанным гостем едва ли не во всех правительственных кабинетах.

Одзаки был учтив, приятен в общении, умел давать точные прогнозы и советы, а главное, был умен, знал обстановку не только в Китае и в Маньчжурии, а и в России, в зоне Индийского океана, в Штатах, в Европе.

Свои ходы Одзаки просчитывал далеко вперед, в этом с ним не мог сравниться ни один из аналитиков в Японии; в частности, Одзаки пытался повлиять на политику Коки Хироты, очередного премьера островов — тот буквально кряхтел, выбиваясь из сил, стараясь потуже затянуть гайки на шее Японии и развернуть страну — целиком — лицом к войне, вот ведь как. Одзаки и многие другие советники были против, но оголтелый Хирота никого не хотел слушать.

Обстановка делалась все тревожнее, Зорге предупредил Центр, что ситуация обостряется, в Токио идет открытая подготовка к войне, и пик этого обострения придется на начало или середину 1937 года.

Хирота в премьерском кресле продержался недолго, очень скоро наступил день, когда он вышел из здания правительства на улицу без портфеля, с одной тросточкой в руках, ему даже не подали автомобиль, который доставил бы его домой, лицо у бывшего премьера плаксиво перекосилось, и он, высморкавшись в платок, скрючил палец и подозвал к себе такси…

На следующий день газеты объявили громко, на всю Японию: премьер-министром стал принц Фумимаро Коноэ — государственный деятель умеренных взглядов, председатель палаты пэров. Зорге обрадовался — с принцем Коноэ очень тесно сотрудничал Ходзуми Одзаки, отношения у них сложились самые теплые, личный секретарь принца вообще был близким другом и однокурсником Ходзуми. Судьба улыбалась Рихарду — пока улыбалась…

Ходзуми Одзаки стал бывать в доме правительства в два раза чаще, чем раньше.

Катя Максимова пришла домой с заводской смены поздно, небо уже было покрыто длинными огнистыми полосами: вот-вот должно было взойти тусклое заспанное солнце, но усталая, с тяжело гудящими ногами и руками Катя не видела ни затевающегося дня, ни рыжих проблесков светила — часам к двенадцати солнце вообще очистится от всякой налипи и сна, в Москве сделается тепло, и серых асфальтовых пятен, подползающих под ноги, не станет, — Максимова здорово вымоталась на заводе.

Уснула мгновенно и, казалось, спала совсем немного, когда сквозь вату забытья до нее донесся громкий стук. Она очнулась мгновенно, всплыла на поверхность самой себя.

Стучали в дверь ее комнаты.

— Кто? — спросила Катя сиплым севшим шепотком.

Ответа не было. В дверь постучали снова. Крутя растрепанной головой, стряхивая с себя остатки сна, Катя накинула на плечи халат и выдернула из паза дверного проема латунную щеколду.

На пороге стоял человек в командирской шинели, с двумя шпалами в иссиня-малиновых петлицах. Увидев Катю, он вскинул руку к околышу фуражки.

— Заместитель начальника хозяйственного отдела Четвертого управления РККА Ивановский! Вы — Екатерина Александровна Максимова?

— Да, я. — Катя также потянулась рукой к виску — ей показалось, что там вспыхнула боль: неужели что-то произошло с Рихардом? В следующий миг боль исчезла. Значит, она действительно почудилась ей или, как говорят в Сибири, приблазнилась. Катя опустила руку. Пальцы дрожали. — Это я.

— Екатерина Александровна, вам с Икой Рихардовичем выделено новое жилье, — ласковым тоном произнес военный.

Катя не сразу сообразила, что Ика Рихардович — это ее муж Рихард, а когда сообразила, проговорила удивленно:

— Да-а-а?

— Да, — прозвучало в ответ доброжелательное, — вот смотровой ордер. — Военный достал из кожаной полевой сумки какую-то бумажку, украшенную двумя печатями, синей, прямоугольной и красной, круглой. — Комната в малонаселенной квартире, в очень хорошем доме на Софийской набережной. Два окна. Оба смотрят на Кремль и Москву-реку. Более того — в окна видна сама Спасская башня.

Катя не верила тому, что слышала. Лишь качала головой, да пыталась прикусить зубами задрожавшую нижнюю губу — вела себя, как расстроенная девчонка. А чего расстраиваться-то? Наоборот, радоваться надо.

— Поезжайте на Софийскую набережную сегодня же, номер дома указан в ордере — тридцать четыре, посмотрите комнату и, если она вам подойдет, через два дня выдадим ордер на заселение.

— Подойдет… Отчего же не подойдет. — Катя еще не могла прийти в себя.

— Комната с мебелью, — Ивановский поднял указательный палец, — ничего покупать не надо, там все есть. — Добавил довольным тоном: — Это я постарался.

Нежданный гость ушел, а Катя опустилась на постель и долго сидела неподвижно, словно бы боясь расколоть хрупкую тишь, окутавшую ее. Потом стремительно поднялась, быстро оделась и бегом помчалась на Софийскую набережную, благо это было недалеко от Нижне-Кисловского переулка, — смотреть комнату.

Дышалось ей легко, воздух был тугим, пахнул почему-то свежими яблоками, хотя до яблок было далеко, до нового урожая не менее полугода, слух веселили автомобильные гудки и задорный воробьиный грай — хорошо было на улице!

Комната была что надо — военный с двумя шпалами в петлицах не обманул, воздух в ней был сухой, здоровый, сильно отличался от сырого подвального духа, заполнившего, кажется, все пространство в доме, где обитала Катя, — Катя не сдержала довольной улыбки: хорошо ей будет тут с ребеночком, который родится…

Она ждала ребенка, ощущала его в себе, ловила каждое