и всеобщую печаль. Хотя и совершенно не пользуясь никакими отчетами, м-р Дуглас великолепно знал людей Северо-Запада, вплоть до их малейших симпатий и предрассудков. В отличие от многих его коллег, он был человеком из народа, и народ любил его. Как никогда кстати смерть постигла его, чтобы вовеки прославит его имя. «…Ни разу в жизни он не был так хорош, как с ней прощаясь»[74]. Его последняя речь в Чикаго была пылким, волнующим призывом к Союзу и Правительству железной рукой изгнать измену. Его решительная лояльность оказала большое влияние на Иллинойс. Те, кто при его жизни оппонировал ему, забывают о мелких неприятностях прошлого, и в сиянии лучей восходящего солнца патриотизма объединяются с теми, кто всегда боготворил его, таким образом объединяя общую память о нем.

О Теннесси мы знаем все и очень точно. Западные графства — это Сецессия. Центр Теннесси — примерно поровну. Восточный Теннесси, горный регион, где лишь несколько рабов, населен выносливыми, простыми и трудолюбивыми людьми. Они полностью лояльны[75].

Удачное решение генерал-майора Батлера о том, что вражеские рабы являются «военной контрабандой»[76], нанесло немалый урон мятежникам, даже на Западе. Мой друг из Луизианы передал мне забавный разговор между плантатором и старым, доверенным рабом.

— Сэм, — сказал его хозяин, — я должен выделить нескольких негров для работ над укреплениями в Белизе. Кого лучше всего послать?

— Ну, масса, — ответил старый слуга, покачивая головой, — я не знаю. Идет война, и их могут убить. Я думаю, эта работа для ирландцев. Лучше не посылать никого из ребят. Я скажу вам, очень дорого стоят негры в наше время!

Множество беглецов с Юга прибывают сюда каждый день, у всех одна и та же история оскорблений, издевательств и насилия. У некоторых обритые головы. Для вас, мой читатель, который никогда этого не видел, может показаться, что нет ничего особенного в том, что одна сторона головы человека выбрита, но выглядит это по-особому омерзительно. В первый раз, когда вы видите это, или даже хуже — свежие следы от плети на коже свободнорожденных людей саксонской крови, вы невольно стискиваете зубы и благодарите Бога за то, что поощряющая такое зверство система, во весь дух несется к своему позорному концу.

8-е июня

Страшная жара. Повсюду вокруг нас пылают пожары. В восемь часов сегодняшнего утра ртуть +80°[77] в тени. Насколько это много по сравнению с прежними временами, я не смею даже предполагать, но мой друг настаивает на том, что сегодня солнце будет жарить яичницу на каждом пороге этого города. Я не очень верю в это, хотя пара изящных полуобожженных рук — результат десятиминутной прогулки в раскаленном воздухе — ясно свидетельствует, что это не полная чушь. Воевавшие в Мексике офицеры говорят, что никогда им тамошняя жара не казалась такой изнурительной, как местная. Недавно прибывшие и еще неопытные солдаты изнемогают в своих шерстяных рубашках и кепи, но держатся прекрасно.

Здесь уже очень много леди из Чикаго, в госпитале они медсестры. Тусклые глаза больных загораются при их появлении, а их голоса становятся хриплыми, когда они пытаются искренне поблагодарить их. По словам Карлайла, «в революции мы все еще дикари, цивилизация только заточила наши когти», но эта нежная забота о солдате — единственно, что есть хорошего в современной войне.

12-е июня

Смотр всех подразделений. Двойные ряды крепких мужчин с блестящими ружьями и штыками простираются более чем на одну милю. После предварительных перестроений, по слову команды, шеренги ломаются, солдаты строятся в колонны поротно, и марш начинается. Вы видите две длинные параллельные друг другу колонны, с небольшим промежутком между ними. Их ноги, готовые обойти весь земной шар, чем-то похожи на челноки ткацких станков огромной фабрики Лоуэлла.

Артиллеристы делают из своих шестифунтовых три выстрела в минуту. Они стреляют, потом снимают ствол и кладут на землю, снимают колеса с лафета и тоже плашмя кладут их на землю, затем снова поднимают и заново собирают всю пушку до готовности к выстрелу или разборке всего за сорок пять секунд.

Развевающиеся флаги, военные оркестры, гарцующие офицеры, длинные шеренги наших мальчиков в синих мундирах и резкие, металлические звуки выстрелов создают у вас впечатление присутствия на великолепной и победоносной войне.

Но молодой инженер капитан Дженни, тихо заметил, что он однажды присутствовал на смотре 70-ти тысячной французской армии на Марсовом поле, а в 1859 году — видел возвращение 75-ти тысячной армии в Париж после итальянской кампании. Полковник Вагнер, старый венгерский офицер, который принимал участие в двадцати трех сражениях, заверяет вас, что он был на параде, в котором участвовало 140 000 человек, по сравнению с которым наши небольшие силы численностью в 5000 человек кажутся совершенно ничтожными. Тем не менее, они лучше новобранцев Джексона в Новом Орлеане и намного многочисленней, чем реальная армия Скотта во время мексиканской войны.

Наша первая «контрабанда» прибыла сюда прошлой ночью на лодке, имея при себе неопровержимые доказательства того, что путешествие было долгим. Он говорит, что он из Миссисипи, и семена хлопка, застрявшие в его курчавых волосах, подтверждают его слова. В первый раз я увидел его у домика часового, среди нескольких солдат. В ответ на мое приветствие он сказал: «Добрый веч'р, масса» и снял старую шерстяную шляпу со своей седой головы. Он широко улыбнулся и поклонился всем своим телом — слегка опустив голову и чуть приподняв левую ногу, с жестом, который может сделать только темнокожий.

— Ну, что, старина, ты уже присоединился к армии?

— Да, масса (и еще один африканский салам).

— Будешь сражаться?

— Нет, масса, я не солдат-ниггер, я беглый ниггер!

— Ты не боишься умереть с голоду здесь, среди аболиционистов?

— Думаю, нет, масса — точно, нет.

И «самбо» отвесил свой прощальный поклон — невероятно смешной, со своим черным, как сажа сияющим лицом, разделенным двумя рядами сверкающей слоновой кости.

13-е июня

Вчера вниз по Миссиссипи на правительственном пароходе отправилась разведывательная группа. Командир — полковник Ричард Дж. Оглсби, известный среди хозяев штата Иллинойс просто как «Дик Оглсби».

В 20ти милях ниже Каира мы медленно прошли