Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был первенцем у матери и потому, как это принято в аулах, звал ее по имени. Вот и сейчас, видно, о чем-то вдруг вспомнив, он с трудом разыскал ее глазами в многолюдной, шумной толпе и крикнул срывающимся голосом:
— Жанель! Слышь, Жанель!..
Маленькая железнодорожная станция Чиили утонула в криках и плаче толпы, провожавшей новобранцев в далекий и неведомый путь. Что кричал сын, Жанель так и не расслышала. Ничего вокруг не замечая, исступленно пробивалась она по бурлящему людскому морю к красному вагону. Но в это время старый, чумазый паровоз в голове длинного состава раза два глухо и протяжно промычал, словно корова при виде теленка, и, натужно пыхтя, шипя, тихо тронулся с места. Наконец он вырвался из ошалевшей от слез и крика толпы и, набирая скорость, решительно, неотвратимо помчался на запад. Густой черный дым, клубившийся из трубы паровоза, стремительно удаляясь, превратился вскоре в едва заметные серые тучки: на унылом небе. С онемевшей вдруг, опустошённой душой люди еще долго глядели на них…
То был 1941 год.
Жанель понуро побрела домой. У входа в землянку сидел, опустив голову и плечи, свекор, Туякбай. Был он сейчас похож на старый, трухлявый пень. Рядом стояла, покусывая руку, Айзат, тринадцатилетняя дочка Жанель. Слезы капали с бороды старика. Всхлипывая, он тряс сивой головой, словно козлик, отгоняющий назойливую мошку. Мелко-мелко вздрагивала и борода. Заметив подавленную горем сноху, старик обеими руками заколотил себя по голове и безутешно, по-старчески завыл:
— Вот и пришел конец роду Казыбая, сно-о-шенька…
— Что беду-то кличете, отец! — испугалась Жанель. То, что обычно стойкий в горе старик так убивался, вселило в нее суеверный страх. — Да смилостивится над нами аллах всемогущий!
— Аллах! Аллах! — крикнул в отчаянии Туякбай. — Этот аллах лишил меня сына! Совсем молодым забрал моего Бекбола! Одна веточка от него осталась, да и ее срубил злодей Агабек. Аллах и Агабек — вот кто мои враги! О-ох!..
— Да при чем тут баскарма, отец? У всех теперь горе. Будь он проклят, Керман-собака![4]
— Эй, не учи меня! У Туякбая, думаешь, своего ума нет?! Хватает! Мой Керман — Агабек. Да, да, он мой самый лютый враг. У моего внука еще молоко на губах не обсохло, а он на войну его погнал. Нарочно год ему приписал. Он, злодей, хочет искоренить весь мой род, истребить дочиста. Ему не терпится, когда наше место зарастет бурьяном. Но я ему и на том свете не прощу. Припомню… Жаль, схлестнуться с ним сил нет. Только злоба, как вода в котле, кипит.
Это верно: сил у Туякбая нет. Иначе давно бы сцепился С ненавистным Агабеком. Издавна идет вражда между двумя семьями. Один конец канала ненависти оказался теперь в руках Агабека, другой — в руках старого дряхлого Туякбая. Сильные руки у Агабека, ничего не скажешь, да и на ногах стоит крепко. А у Туякбая что? Одна немощь да упрямство, и не стоит, а упирается, тужится. Чувствуя свое превосходство, Агабек не спешил закинуть петлю на тощую шею Туякбая. Считал ниже своего достоинства. Не к лицу ему, клыкастому льву, с шелудивым котом связываться. А Туякбаю и в самом деле, только и остается, что царапаться, словно коту. К тому же когти Туякбая не на пальцах, а на кончике языка, а этим Агабека не возьмешь: слишком толста кожа.
Ночью, уткнувшись носом под мышку матери, Айзат спросила:
— Когда Нуртай вернется, апа?
— Вернется, голубушка… Жив будет, скоро вернется…
Но через полгода пришла "черная бумага" — похоронка. Айзат, как могла; утешала обезумевшую от горя мать:
— Апа, тут ведь написано: погиб смертью храбрых за Родину. А наш учитель говорит: герои не умирают, потому что остается их подвиг…
— Очень нужен мне его подвиг, ойбай! Воскрес бы он сейчас, встал бы из-под земли, и не надо мне его геройства…
…Что это? Перед глазами вспыхнул огонь. Вот взметнулось яркое пламя. Все, все охвачено пожаром… Жадные языки пламени то со змеиной упругостью взмывают в небо, то стелются низко, мелькают перед глазами, будто подол огненнокрасного шелкового платья. Раскаленное дыхание огня обжигает лицо. Вот!.. Вот сейчас пламя обрушится на нее и… О, господи!
— Жанель! Жанель, говорю!..
Пламя мигом исчезло, погасло. Огонь отступил и теперь вяло облизывал дно черного казана на треноге. Рядом, как в зыбком мареве, смутно темнела Катшагуль.
— Что с тобой?! — Она ткнула подругу коленом, чтобы вывести ее из оцепенения.
— Спрашиваешь еще! — вздохнула сидевшая в сторонке Ряш. — Не видишь разве? Горе ее оглушило. Каково матери единственного сына потерять?!
Она медленно всем своим грузным телом повернулась к Жанель. Ряш в ауле любили за спокойствие и благоразумие. Один из двух ее ушедших на войну сыновей вернулся после ранения. Теперь учителем в школе. Это он рассказывает аульным сорванцам о разных ужасах войны. Ряш день-деньской благодарит всевышнего за то, что хоть один из сыновей вернулся живым.
— Ух! — вздохнула она, поправив белый, широкий жаулык[5] на голове. — И от моего Баталжана ни слуху, ни духу. Наверное, даже письма писать некогда. Мой сын-учитель говорит…
— Эй, а вы слышали? — встряла тут же в разговор Катшагуль, не спуская, однако, глаз с Жанель. — Говорят, Аип-ишан[6] сказал: в этой войне советы проиграют. Так, якобы, написано в коране…
— Господи, разве такое может быть?!
— Э, думаешь, коран неправду говорит?
— Пусть отсохнет язык у старого хрыча! — возмутилась всегда спокойная Ряш. — Мой сын-учитель говорит: из наших казахов вышел отчаянный храбрец по имени Баурджан. Он, говорит, один, не боясь, против тысячи идет. Когда немцы, разинув пасть, ринулись на Москву, батыр Баурджан на белом коне прогнал их, потопив извергов в собственной крови. Подняв над головой саблю, он вызвал на поединок самого главного подлюку — Кит-лера, но тот дал деру и еле ноги унес. Мой сын-учитель говорит: пока у нас есть Баурджан — ни одна собака не сунется.
— На счастье детей и жен, видно, этот
