— Дай бог ему сил и долгих лет жизни!

Жанель будто оглохла. Разговоры, ругань женщин доносятся до нее издалека, чуть слышно, словно жужжанье мух. Смысл слов и вовсе не доходит до ее сознания. Какие-то тени, видения колышутся, мелькают вокруг.

Вот и огонь под черным казаном погас. Повариха сняла с тагана котел, размешала похлебку с айраном. Остальные шарили в углу, доставали деревянные миски, ложки, ополаскивали их, готовясь к ужину.

Жанель, словно в бреду, стряхнула с подола бусинки, медленно поднялась.

— Куда ты? Поешь хоть! — окликнула ее повариха, но Жанель не обратила внимания ни на ее слова, ни на изумленные взгляды подруг.

Катшагуль бросилась вслед.

Катшагуль считала себя подругой Жанель, несмотря на разницу в возрасте. Ни на шаг от нее не отставала. "Похоронка" на мужа пришла ей еще в прошлом году. Сильно тогда убивалась: волосы на себе рвала, лицо в отчаянии исцарапала. Сейчас она забыла то горе, как выздоровевший человек сбывает тяжкую болезнь. Бог, создавая Катшагуль, проявил излишнюю щедрость: руки-ноги у нее — что добрая кувалда, бедра шириной в поднос, груди — что верблюжий горб, глаза выпуклые, белесые, нос мощный, губы толстые, одним словом, богатырь-баба. За свой недолгий век она трижды выходила замуж, но мужья что-то не выдерживали, изнашивались, что ли, с ней, всех троих в могилу загнала. Последний, грубо сколоченный, добродушный детина, погиб на войне. Детей, цепляющихся за подол, у Катшагуль не было. Свекра и свекрови, следящих за каждым шагом, — тоже. Одинокая вдова, вольный казак, она и теперь, в это горестное время, находила себе изредка забаву, утешалась, как могла, скудными, короткими бабьими радостями.

В ночной темноте мерцает огонь в продолговатых земляных печках-жерошаках перед лачужками на току. Темнеют горы пшеницы, вокруг которых ходят старики-охранники с ружьями за спиной.

Катшагуль, часто оглядываясь, шла за Жанель, постепенно погружаясь в мрак ночи…

Они подошли к широкой реке со множеством островков, заросших камышом и осокой. Когда-то, в старину, река Кара-узек была полноводной, и вокруг, рассказывают, простиралось зеленое царство. Тогдашние дехкане-земледельцы качали воду чигирем, вручную поливали посевы на берегу, потому что никакими арыками невозможно было направить воду вверх. Сейчас река несет свои воды впустую, безо всякой пользы, в степь. Летом сюда приходят ненадолго косцы с серпами и литовками косить молодой курак, зимой пешней, ломом долбят лед рыбаки.

Недавно эта река стала свидетелем ужасной трагедии, разыгравшейся здесь. Перевернулась утлая лодчонка и средь бела дня утонула жена Акмолды с тремя детьми. На укромном мысе на том берегу реки Агабёк приказал поставить одинокую юрту, куда поселил молен дую женщину, обязав ее доить кобылицу, готовить для него и его дружков хмельной кумыс. Место удобное, тишь да благодать, в стороне от любопытных глаз. Правда, люди поговаривали, будто у председателя другое на уме. Однако красивая жена Акмолды соблюдала верность мужу, находившемуся далеко, на войне, и не подпускала к себе Агабека…

Так вот, переправлялась она сюда, на этот берег, с детьми: двумя мальчиками и девочкой, и вдруг, на самой середине — то ли ветер налетел, то ли шайтан подтолкнул — лодка перевернулась. Время было обеденное. Услышав исступленный крик, колхозники, работавшие невдалеке, примчались на берег и увидели барахтавшегося на середине реки двенадцатилетнего сынишку Акмолды. Перепуганный насмерть, он отчаянно кидался то к одному, то к другому берегу, и пока двое джигитов, сорвав с себя одежду, бросились на помощь, он, захлебываясь, обессиленно зовя мать, на глазах у всех исчез под водой…

Потом железной треногой на аркане обшарили дно, вытащили всех четверых. Младшие обвили ручонками шею матери, да так и потопили ее. Несчастная, видно, и крикнуть не успела. Неподалеку нашли и труп старшего.

На другой день из района прискакал милиционер, осмотрел то место, где перевернулась лодка, потом, по приглашению Агабека, вошел в красную юрту на току, служившую конторой, и весь день, до самого вечера, просидел на почетном месте за богатым дастарханом. Уже после захода солнца он, шатаясь, вышел, взобрался на белого скакуна, стоявшего на привязи возле юрты, и той же дорогой поскакал назад. Только пыль клубилась за ним. И все видели, как Агабек поддерживал его под руку, как подсаживал на коня, как, прощаясь, увивался вокруг. Акмолда же пока воюет. Вот горе-то будет, когда он, бог даст, домой вернется. Тогда-то и спросится с Агабека. Разыграется над его головой черная буря… Так рассуждали простодушные аулчане, надеясь, что придет, несомненно придет час расплаты.

Агабек… Опять все тот же Агабек.

За спиной послышался испуганный голос Катшагуль:

— Ну, что мы здесь одни торчим?! Страшно! По оврагу, говорят, дьявол рыщет. Пойдем. Ту-у… А холод-но, как, господи!..

Жанель посмотрела на небо. Ничего не видать. Сплошной мрак окутал и небо, и землю. Только во-он там, в бездонной пучине, дрожит, мерцает, готовая вот-вот сорваться, одинокая звезда. Она словно жалуется на свое одиночество, дрожит перед затуманившимися глазами Жанель, и страшно, должно быть, ей там, на черном, холодном небе. Может, чувствует, что недолго ей осталось светить. К ней, словно хищник, подкрадывается мохнатое облако. Откуда-то налетел пронизывающий ветер. Под необъятным сводом неба сверкнула молния…

— Ну и темень — ужас! К дождю, должно быть, а?..

Жанель молчит. Мрачна ночь… Сонно бормочет Черная речка… И женщина на берегу, застывшая в оцепенении. Белый жаулык обмотал шею, ветер треплет его кончик.

Снова шквалом налетел ветер. Мерцавшая в пучине неба звездочка погасла. Свинцовые тучи, схлестнувшись, точно льдины в половодье, изодрались в клочья. Плотный камыш накренился, засвистел, запел на разные лады. Черная речка покрылась морщинами, отливая холодным блеском волн…

Хлынул ливень. Холодные струйки стекали по лицу за шиворот, лезли за пазуху. Внезапно начавшийся ливень также мигом и успокоился. Тучи развеялись, разорвались, будто растеребленный клок шерсти. Снова засверкали, замерцали по-осеннему холодные, далекие звезды. Вокруг установилась тишина, все погрузилось в разморенную, приятную дрему. На том берегу смутно темнели заросли туранги…

— Жанель! Слышь, Жанель!..

Она вздрогнула. Уж не голос ли Нуртая, ее Нуртайжана, донесся из-под земли? Не его ли зов звучит в ушах неутешной матери? "Сыночек мой, солнышко мое, единственный! На чужбине сложил свою головушку. Знала бы где, землю ту целовала, рядом бы с тобой легла. Где он, этот неведомый, далекий холмик, укрывший тебя? О, недобрая судьба! Зачем, зачем погубила ты его, несмышленого, невинного?! И полюбить-то не успел бедненький. До двадцати не дожил, а уж холодную могилу уготовила злая судьба… Господи, хоть бы мать несчастную пожалел!.."

— Слышь, Жанель?!

Что, родненький?

— Ну, пошли же. Пойдем, поспим. Утром в сумерках ведь