— Разве нет у вас в вашей сумке чего-нибудь, чтоб ему дать? Ведь куда это годится, когда здоровый мальчик вдруг становится таким вот! — У нее пересохло во рту, язык прилипал к гортани. — Поглядите, поглядите на него: голодный! Орет! Слова выговорить не может! Холодный, как льдышка. Еда ему впрок не идет, кажется, вот-вот он рассыплется в прах.

— Нора… — ласково прервал ее Мартин.

— Он же здоровенький был! Я видела, как он ногами ходил! Есть же у вас в сумке лекарство! Почему не дадите ему чего-нибудь. Лишь ворочаете его да тычете то туда, то сюда, точно мясо на вертеле!

— Нора… — Мартин взял ее за запястье.

— Думаю, вам следует приготовиться к худшему, — сказал врач, нахмурившись. — Было бы ошибкой внушать вам надежду, когда надежды на самом деле нет. Уж простите.

— Вы знаете, чем он болен?

— Кретинизмом.

— Я не понимаю.

— Он ненормальный.

Нора покачала головой:

— Но у него все на месте! Пальцы на руках, на ногах… Я…

— Простите. — Врач надел пальто, очки его при этом в очередной раз скользнули по носу вниз. — Ваш мальчик кретин. Ничем не могу ему помочь.

Погода испортилась. Горизонт затянуло пеленой дальнего снегопада. Нору охватила острая тоска по Мартину, ей так не хватало спокойной его уверенности. Даже после ухода доктора, когда в душе Норы бушевал гнев, Мартин сумел утешить ее — прижав Нору к теплой своей груди, он негромко шепнул ей: «Чего не вылечим, с тем стерпимся».

Ничего не вылечим, думала Нора, опершись спиной о нетесанные камни ограды. Я осталась одна с умирающим ребенком на руках, ребенком, который никак не умрет.

И она пожелала Михялу смерти. Пусть заснет и не проснется, пусть ангелы унесут его на небо, или фэйри в эту свою круглую крепость или куда там отправляются безгласные души после смерти. Все лучше, чем мучиться до старости в бессильном теле, снося все тяготы и удары, которые так и сыплет на тебя жизнь.

Нет смысла себя обманывать, думала она. Смерть была бы избавлением для него, милосердием Божьим.

Нора поежилась. Она знавала истории о женщинах, порешивших своих детей. Но то были невенчаные матери, родившие в грязных убогих приютах, они убивали младенцев в приступе горя и мучительного раскаяния. Бывало, их уличали по пятну крови, или камень на речном дне вдруг сдвигался и на поверхность всплывало маленькое тельце в мешке под перепуганный вопль стирающих женщин. Слыхала она и о женщине с озера Лох-Лин, утопившейся вместе с ребенком. Каждый год в день их гибели над водой в этом месте опускается туман.

Но я же не убийца, думала Нора. Я хорошая, добропорядочная женщина. Грязными пальцами она вытерла вспухшее от слез лицо. Я не убью родного сына моей дочери. Я спасу его. Верну ему здоровье.

Пошел легкий снег, и грач, распушив перья в тихом безветренном воздухе, опустился на камень ограды.

— Я одна, — проговорила Нора.

Грач, не обращая на нее внимания, чистил о камень свой серый клюв. Глядя на птицу и удивляясь неожиданному соседству, Нора вдруг ощутила, как воздух позади нее словно уплотнился и что-то, кольнув, коснулось шеи.

И тут она заметила крапиву.

И вспомнила, как однажды, дождливым весенним вечером, Мартин открыл дверь плечом. Руку он прижимал к груди. Она холодная как камень, объяснил он, и кажется, будто в ней крови вовсе не осталось.

Нора ощупала его вспухшие пальцы.

— Да вроде крови в ней достаточно, — сказала она. — Даже слишком много.

Однако рука не слушалась весь вечер и весь следующий день, а к вечеру он заявил, что пойдет к Нэнс Роух. «Она из Патрика глиста выгнала и опухоль у Джона с руки сняла, и никому не навредила».

— Странная она, — ответила Нора, на что Мартин возразил, что все лучше, чем до скончания дней мучиться с рукой как льдышка. И ушел.

Вернулся он от Нэнс на следующее утро. Рука опухла и была пунцового цвета, но снова гнулась и слушалась.

— Она просто чудеса творит, баба эта, — повторял он в радостном изумлении. — Никогда не догадаешься, чем она меня вылечила. Крапивой! Кровь в руку она мне крапивой вернула! — И он поднес ладонь к щеке Норы, показывая, какая теплая стала рука.

Чтоб не обжечься, Нора обмотала руки полою юбки и стала рвать стебли крапивы и складывать в передник. Она понимала, что выглядит, должно быть, полоумной — дерет крапиву из-под снега! Но сердце ее радостно билось: она его вылечит!

Это поможет, думала она. Мартину помогло, поможет и Михялу.

— Всеблагая Матерь Божья, сделай так, чтоб это помогло! — Слова сами складывались в молитву: — Я верну в него живое тепло, это верное средство, помоги мне, Пресвятая Дева, молю тебя!

Нора вернулась в хижину с ворохом крапивы в переднике. На зубчатых листьях таял снег. Захлопнув за собой дверь, Нора увидела Михяла на полу и Мэри у маслобойки с тяжелой мутовкой в руках. «Сбейся, масло, сбейся, масло», — шепотом приговаривала она.

Заметив Нору, девушка остановилась, тяжело дыша и потирая уставшие плечи.

— Что сказал священник?

— Не взялся. Так что вот крапивы нарвала.

— Крапивы? В снегу? — Мэри сдвинула брови.

— Да. И что тут такого? Займись-ка маслом, продолжай!

Мэри опять взялась за мутовку, а Нора, развесив у огня накидку и сбросив крапиву в корзинку, склонилась над Михялом. Осторожно ухватив его за лодыжки, она притянула мальчика к себе и, приподняв одежду, обнажила ноги. Обернув руку краем платка, она взяла крапиву, а другой рукой приподняла голую ступню Михяла. Пощекотала крапивой пальцы, провела листочками по коже.

Стук мутовки прекратился. Нора понимала, что Мэри следит за ней, но промолчала.

Ступня Михяла, лежавшая на ее ладони, казалась странно тяжелой и совершенно неподвижной. Ни малейшего движения. Норе было непонятно, что делала Нэнс с холодной отнявшейся рукой Мартина, когда лечила его крапивой. Она представила себе Мартина, как он сидит в полумраке ее лачуги, растопырив пальцы, а Нэнс что-то нашептывает, втирая ему в кожу жгучие листья.

Замахнувшись крапивой, Нора хлопнула Михяла по лодыжке. Потом чуть постегала от лодыжки до колена.

Михял вздернул подбородок, упрямо и как бы с вызовом, а затем, ощутив жгучую боль, зажмурился и завопил.

Мэри кашлянула:

— Что это вы делаете?

Нора не ответила. Вновь подняв пучок крапивы, она легонько стеганула им скрюченные колени, лодыжки, голые ступни. На коже ребенка, порозовевшей от ожога, выступили волдыри.

Значит, он чувствует, подумала Нора, если плачет, значит, чувствует.

Мэри стояла молча, сжав в руках мутовку.

Но ничего не произошло. Покрытые пятнами и язвами ноги по-прежнему не двигались. Нора почувствовала, как ее охватывает отчаяние. Мартину же помогло! Мужу-то крапива оживила руку! Это больно, говорил он, но, когда боль унялась, сразу так тепло сделалось.