– Продолжать будем?

Тот покачал головой.

– Теперь моя жизнь по законам рыцарства принадлежит вам. До тех пор, пока я вас не спасу, конечно.

– А ваши родные?

– Да черт с ними! – озлился Понятовский.

Противники вылили из сапог воду. Пожали друг другу руки и, распугивая мокрым воинственным видом прачек, побрели к оставленным вдалеке экипажам.

* * *

В благодарность за спасение Юзеф ввел Бенкендорфа в одно закрытое заведение, предназначенное только для высших: маршалата и министров. Его содержала полька, некая мадам Сандомир. Даже в таком усеченном виде французам было трудно выговорить ее фамилию. Сандомир промышляла в Париже со времен Людовиков и существенно расширила свое дело в годы революции, когда невинных козочек насиловали прямо на улице, а сиротам-аристократкам, чьих родителей гильотинировали, некуда было податься, кроме домов сомнительной репутации.

Сандомир предоставляла им убежище, защиту от трибуналов – ведь, переступив порог, девочки теряли имена и титулы, наконец, работу. Кусок хлеба теперь ценился выше золотого колечка и древнего рода. Оставались одни манеры. Давние обитательницы умели привить их вновь прибывшим, благодаря чему за домом Сандомир закрепилась репутация аристократического. И посетители валили бы туда валом, если бы не умная политика мадам, которая предпочитала взять с немногих побольше за уединение, тишину и конфиденциальность.

Шурка уже привык, что, цепляясь за расположение французов, поляки в Париже оседлали развлечения низшего свойства – игорные дома и салоны с проститутками. Юзеф этого стыдился. Но заведение мадам Сандомир не оскорбляло его изобилием соотечественниц – самых красивых и доступных женщин в Европе. Так, во всяком случае, говорили французы. А ведь за ними повторяет весь мир!

Напротив, еще в дни Директории метресса уловила новые веяния и начала скупать экзотических красавиц из Египта, Сирии, Турции и отдаленных безымянных стран, пахнущих колониальным мокко. Империя желала особых удовольствий, которые подтвердили бы ее величие, грандиозность и признание в самых дальних уголках земли.

Чернокожие, шоколадные, желтые и золотистые. С лиловыми губами-сливами. С раскосыми продолговатыми глазами серн. С грудью маленькой, как у десятилетней крошки. С узкими бедрами мальчика. С гладкой тюленьей кожей на тюленьих же боках. С младенческими перетяжками на пухлых ручках. С грацией молодых слоних. Они танцевали, пели, играли на цитрах, ворожили и показывали фокусы. Их ловкость равнялась ненасытности. А неумение говорить по-французски, часто мнимое, лишь упрощало дело.

Здесь не было ничего запретного. Ничего невозможного. Две. Больше. Любого возраста. Даже пол не всегда оговаривался, ибо имелись гурманы на всякое угощение.

Бенкендорф был потрясен легкостью и богатством выбора. Но в первый же день с ним – впрочем, как и всегда, – произошли события, повлекшие непредсказуемые последствия. Упала фишка домино…

Вчерашние враги вступили под своды галереи Пале-Рояля и отыскали модный магазин, где красивые шляпницы предлагали свой товар, хвастаясь шелковыми маками и итальянской соломкой. Посетители обогнули прилавок, не задержались в примерочных – где им, говоря по совести, делать было нечего. Прошли чередой внутренних комнат, где сидели прилежные мастерицы, и, наконец, остановились у высокой резной двери в виде зеркала, обрамленного деревянной травой с цветами. Юзеф толкнул его. Оно повернулось вокруг своей оси, и молодые люди из светелки белошвеек попали в великосветскую гостиную.

Шурка опешил. Столь не сочетались с понятием «бордель» открывшиеся его глазам интерьеры. Париж – сказка! Здесь все поставлено с ног на голову! Перед ним был зал с высокими зеркальными панелями, мягкими плюшевыми шторами на окнах, с алой бархатной обивкой кресел. Бенкендорф не сразу понял, почему на улице темно. Только что шли через солнечный парк, и вдруг погрузились в ночь. Но, приглядевшись, открыл, что окна ложные, за ними – стена, выкрашенная в черный цвет, благодаря чему в гостиной царит вечернее настроение. Изысканная расслабленность и желанная нега.

Горели немногочисленные свечи, погружая комнату в волшебный полумрак. На креслах и диванах сидели красивые молодые особы, одетые благопристойно, без вульгарности. На всех были перчатки, с плеч свисали разноцветные шали из кашемира. В глубине одна из «воспитанниц» играла на арфе. Тихая музыка как нельзя больше подходила к мирной картине. Посетители подсаживались к дамам, заводили с ними неспешные беседы, потом под руку поднимались по лестнице красного дерева на второй этаж.

– Нам не сюда, – шепнул Юзеф.

И полковник с сожалением двинулся за ним, ворча под нос, что уж, конечно, такая роскошь не про него! Однако новое зрелище поразило Бенкендорфа еще больше. Интересно, когда подобное появится в Петербурге?

За ширмой, забранной китайским шелком и расшитой летящими драконами, открылась еще одна лестница. Она вела вниз. Ее каменные ступени были усеяны лепестками роз. А спустившись, молодые люди попали в круглую ротонду, обнимавшую бассейн.

– Мы под землей, – сказал Юзеф. – Оцените. «Тысяча и одна ночь».

Колонны из розовато-серого мрамора поддерживали лепной купол в римском стиле. Прелестные весталки резвились в прозрачных водах, не скрывавших совершенства форм. Смуглые мулатки с опахалами из павлиньих перьев обмахивали тех, кто уже вышел, и дуновением ветра осушали капли на их коже.

Мужчин было немного. Они не решались приближаться к бассейну, а останавливались у стен, внимательно смотрели, после чего подходили к распорядительнице – жирной негритянке, завернутой в красные полотенца, – и указывали на избранницу, сговариваясь о цене.

Полковник испытал немедленное желание навсегда остаться здесь, у водоема. Стать ковром, который попирали ноги красавиц. Водой, обнимавшей их тела. Опахалом. Словом, умереть счастливым.

В этот момент откуда-то из глубины раздался вопль. В череде невидимых комнат нарастал переполох. Девушки кричали так истошно, словно обнаружили мышь или целую армию крысиного короля.

Крик в борделе – дело обычное. Но в таком заведении, среди такой роскоши… Негритянка выругалась на родном наречии. Никто не понял ни слова, но по выразительным жестам и гримасам отвращения было ясно, что она пылает яростью.

– Пойдемте посмотрим, – предложил Бенкендорф.

– Неприлично, – смешался его спутник.

– Как хотите, – полковник пожал плечами и отправился вслед за жирной распорядительницей, потому что любил везде быть в курсе дела.

Третья комната напоминала султанский гарем. Цветные стеклышки в переносных лампах. Атласные подушки. И пери в шальварах. Очаровательная крошка в чалме должна была играть восточные мелодии на ребабе, но вместо этого, схватив свой инструмент за гриф, изо всей силы колотила им толстого дядьку, который тащил за руку ее подругу. Та, ловкая, длинноногая и упрямая, брыкалась изо всех сил.