— А давайте я на рояле буду играть в перчатках! В шелковых! Она же аристократка! По-моему, хорошо, а?

Марк ничего ей не сказал, только на Колю поглядел. А тот ему еще ласковее говорит:

— Марик, ты же любишь думающих актеров… Да пусть она хоть в рукавицах асбестовых играет — все равно я ее руки не беру!

Тут Марк бледный сделался, взялся за сердце и пошел на Колю мелким шагом.

— Как это, — говорит жутким шепотом, — ты ее руки не берешь?!

И сцепились они, как в хорошей кошачьей драке, разбираясь — брать в кадр руки или не брать. И когда наконец Марк победил и решили, что руки брать в кадр обязательно, тогда Коля заявил, что пускай срочно ищут дублершу, потому что из-за этой кошмарной обстановки ничего другого они все равно не снимут, а он, хотя и дурак, что влез в эту картину, но все же не сумасшедший, чтобы снимать руки в перчатках.

И они стали искать дублершу, то есть стали смотреть руки у всех женщин, которые тут были. А я сидел на коленях у артистки. И вдруг я почуял запах полковничихи. И точно! На полковничихе был какой-то сарафан, на голове ее откуда-то взялась толстенная коса, а на щеках был нарисован румянец. И я понял, что она, значит, не забоялась своего Наполеона и сделалась-таки крепостной.

А полковничиха меня увидела на артисткиных коленях, подходит и говорит:

— Ах ты, Гриша! Ты тоже сниматься пришел?

А артистка ей говорит:

— Он не Гриша, его Капа зовут.

А полковничиха так ей сладко улыбнулась и говорит:

— Ну надо же! До чего на нашего Гришу похож! Только ваш, конечно, намного красивее!..

Верь после этого кому-нибудь!..

А артистка вдруг с места подскочила, меня подхватила и к Марку побежала, который в это время сидел у рояля.

— Я придумала! Давайте мы Капу снимем! Вот когда сцена отравления — давайте я сперва дам яду Капе, и он умрет, а я на него посмотрю, что он умер, и тогда уже сама отравлюсь! А?

Тут Марк на меня посмотрел, потом на нее, а потом так улыбнулся, что у меня шерсть дыбом встала. И он открыл рот, чтобы сказать что-то интересное, но не успел, потому что из автобуса выскочил тот самый артист, которого я видел по телевизору, Олег Иванович, только сейчас он был не в мятых штанах, а в белом костюме и в белой шляпе, и он большими шагами подошел к Марку и заявил, что он сейчас же уезжает, что ему надоело это издевательство, что он, как идиот, шесть часов сидит в гриме, что, если бы не Марк, он бы сейчас снимался не в этой вонючей дыре, а в Югославии, куда его приглашали, но он пошел Марку навстречу, а теперь ему здесь плюют в лицо, но больше он не желает сидеть здесь и смотреть, как все ходят на задних лапках из-за капризов сопливой неврастенички.

На это моя артисточка ничего не сказала, а только посмотрела ужасно презрительно и отошла вместе со мной в сторону. А Марк стал бить себя кулаком в грудь и кричать Олегу, что ему самому здесь все плюют в лицо, и что он всех хочет понять, а его никто не хочет понять, и что он вообще последний раз снимает кино.

В общем, ничего они, кроме рук дублерши, в тот день не сняли. И Коля сказал, что ему наплевать, но если они будут и дальше так работать, то смотреть этот фильм будут праправнуки.

После этого подходит к нам Марк, артистку глазом сверлит и неприятным голосом заявляет:

— Я надеюсь, Марина, вы понимаете, что сегодняшний съемочный день фактически пропал из-за вас. Как режиссер я, Марина, считаю, что каждый артист имеет право на определенное число истерик. Так вот, Марина, вы учтите, что вы свои права уже исчерпали. Следующую истерику будете устраивать не мне, а дирекции студии. Вместе с вашим котом. И скажите спасибо, что у нас тут не Голливуд. Там за сорванную съемку с вас бы шкуру сняли и с вашего пошлого кота тоже.

Я подумал, во-первых, неизвестно, кто тут пошлый, а во-вторых, слава богу, что у них не Голливуд.

Но тут Марк вдруг засмеялся, артистку мою по щечке потрепал и говорит:

— Маняша, я все понимаю, тебе трудно, роль трудная, я трудный, но я тебя прошу, чтоб завтра работала на всю катушку, ладно?

И Марина моя дрожать перестала и заулыбалась, а этот Марк ужасный меня за ухом почесал и говорит:

— А не то мы твоего котофея живьем сварим!

Ну просто бездна юмора.

Так началась моя с ними жизнь.

Официально я с артисточкой проживет, в ее комнате. Там чаще всего и спал, с ней вместе. Ну, спет — это, конечно, громко сказано. Чтоб ночью нормально спать, этого у них и в помине не было. В смысле сна у них скорее уж наш был режим, кошачий. Моя, например, натурально, как кошка, ночью часа в три вскакивает, сигарету — в зубы, и давай читать этот, кейс его, сценарий. Читает, потом вслух повторяет — репетирует. Поначалу я на это дело ошарашенно смотрел, потом попривык. Ну а потом и реагировать стал — как мне что не нравится, сейчас фыркну или хвостом по постели стукну, а то и вовсе отвернусь. Ну, она сразу — стоп. «Что, — говорит, — Капа, плохо, да? Конечно, плохо, — говорит. — Наигрываю, кейс лошадь. Потому что я. Капа, дура, бездарь!..» И тут же реветь. Сидит, носом хлюпает. Потом высморкается, новую сигарету возьмет, выкурит, еще побормочет, порепетирует — и снова спать. А во сне-то, прямо несчастье, все дергается, вскрикивает… Лежу рядом, даже не злюсь, а думаю: «И чего это она себя так? Зачем эти страдания такие?»

Потихоньку я с ними со всеми перезнакомился. И понял одно: на поправку тут рассчитывать не приходится. Потому что насчет еды у них еще хуже, чем насчет сна.

У директора ихнего вообще диета была — он голодом лечился, чтоб похудеть, и каждый день он всем докладывал, сколько он не съел, чтоб, значит, все вокруг восхищались. Ну все и восхищались, кроме меня, конечно.

Что касается остальных, то они не то чтобы вовсе не ели, но как-то все на ходу, урывками, и, главное, объедков у них никогда не оставалось. Женщины к нам обыкновенно хорошо относятся, особенно которые без детей. Но тут женская половина насчет харчей тоже была бесполезная, потому что питалась