как-то совсем просто и тихо спрашивает Трубников.

– Продолжать пахоту, – будто сам удивляясь своему ответу, произносит директор.

Вгрызается лемех плуга в землю, надуваются жилы на женских руках.

По дороге медленно бредет чета слепцов: старик и старуха. На старике – армяк, шапка-гречишник, лапти и онучи, на старухе – плюшевая шубейка и черный монашеский платок. За спиной слепцов висят набитые подаянием котомки. Медленно проплывают по полю длинные, узкие тени.

Будто в томительном сне влачится коровья упряжка по полю, и возникает жалобная тоскующая песня:

Я бы улетел туда,

Где нет скорбей труда,

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!..

Посреди деревенской улицы, неподалеку от скотного двора, поют слепцы.

Возле коровника приметно большое оживление. Несколько пожилых женщин и подростков занимаются расчисткой его смрадных недр. А Прасковья, взгромоздившись на конек совсем ободранной крыши, прилаживает тесину. Часть крыши уже залатана свежим, желтым тесом.

Пение слепцов отвлекло тружеников. Первой поддалась старуха Самохина. Бросив тачку с гнилой соломой, она пошла к слепцам, вытирая руки о фартук За ней потянулись и другие бабы. Не выдержала и Прасковья – она скатилась с крыши, достала из ватника, висящего на воротах, кусок хлеба Слепцы тянут свое божественное:

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!..

О, кто бы на земле

Крылья дал мне!

Я бы улетел туда,

Где нет скорбей труда,

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!..

Хриплый старушечий дискант вплетается в сильный, глубокий, бочковый бас старика. Все больше коньковцев окружает нищих. Подходит Семен Трубников, подает старикам какую-то мелочь.

Катит по деревне тарантас Трубникова, набитый до отказа старым железом, звеньями штакетника.

В воротах своего дома покуривает, прислушиваясь к божественному пению, инвалид-замочник Трубников скидывает железо с тарантаса.

– В МТС подобрали, – говорит он в ответ на удивленный взгляд парня. – С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Трубников подкатывает к коровнику, но все так поглощены слепцами, что приезд председателя остается незамеченным. С помощью Алешки Трубников сгружает штакетник. Тронув Прасковью за локоть, он кивает на привезенный им дефицитный стройматериал. Лицо Прасковьи озаряется радостью. Она тут же вернулась к дому. А Трубников заинтересовался слепцами. Взгромоздившись на сиденье тарантаса, он с интересом наблюдает за рослым и статным слепцом.

Из-под ворот появляется большой индюк; хвост веером, голубая маленькая голова с фиолетовыми обводьями глаз гордо вскинута, с клюва свисает бледно-розовая сопля, алеет борода над перламутровым зобом. Индюк заметил слепцов. Шея его удлинилась, хвост сложился, сопля подобралась в крошечный рог над клювом. Удивление индюка сменяется гневом; он угрожающе раздулся, голова, шея и набухший толстыми узлами зоб затекли кроваво-красным, он встопорщил перо и кинулся на слепую старуху. Не миновать бы ей беды, да старик махнул ненароком посохом и угодил индюку прямо по клюву. Индюк съежился, как лопнувший воздушный шар, и побежал прочь, кидая землю суковатыми ногами.

Трубников приподнялся в тарантасе и поманил слепца рукой. Он поманил еще и еще и досадливо нахмурил брови.

Слепцы продолжали петь, то уносясь в небо, то возвращаясь к земной юдоли, но окружающие их коньковцы заметили странные жесты своего председателя. Они недоуменно переглядываются, решив, что Трубников подзывает кого-то из них.

– Да не вас! – кричит Трубников и снова призывно машет старику.

– Стыда у тебя нет, Егор Иваныч! – укоряет его старуха Самохина.

– Привык над людьми издеваться! – подначивает Семен. – Ему наши слезы заместо лимонада.

Трубников, будто не слыша, продолжает энергично призывать слепца.

Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.

– Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут! – орет Трубников.

– Креста на тебе нет! – возмущается Самохина. – Нешто слепой может видеть?!

– А ему что слепой, что зрячий – лишь бы нрав свой показать! – злобствует Семен.

– Сейчас он у меня прозреет. Иди ко мне, дед, а то хуже будет.

– Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему? – печально и важно вопрошает слепец, проводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.

– Собак спущу, разорву, как тюльку.

– За решетку сядешь, – спокойно отзывается старик.

– Не сяду. Я контуженный, мне все спишется.

– И правда, дедушка! – затараторили взволнованно и сочувственно женщины. – С ним лучше не связываться!..

– Спускай собак, – твердо говорит слепец.

– Мы все в свидетели пойдем, – подзуживает Семен.

– И спустил бы, – с улыбкой говорит Трубников. – Да старуху твою жалко. Эй, Алешка! – крикнул он племяннику. – Давай сюда… Свезем этих бродяг в район и сдадим в милицию. Ну, живо!

– Стой! – с тем же твердым достоинством говорит старик. – Иду, непотребный ты человек!

– Иди, иди, да только без посоха. И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи. – И Трубников слезает с тарантаса.

Старик опускает свою косо задранную к небу голову, и под седыми нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, не поблекших с годами глаза Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая по земле лаптями.

Обманутые женщины принимаются поносить странников.

– Ловко нас Егор Иваныч поддел! – утирая старческую слезу, со смехом говорит старуха Самохина. – А мы-то губы распустили!

– Дядь Сень, ну как, пойдешь в свидетели? – ехидно подзадоривает Егора Трубникова Мотя Постникова.

Семен со злобой глядит на женщин, затем медленно бредет прочь.

Трубников подсаживает стариков в латаный-перелатаный тарантас. В тарантас впряжен тоже старый, костлявый, с глубокими яминами над глазами, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Копчик.

– Давай в интендантство, – тихо говорит Трубников Алешке.

Поднатужившись, Копчик захромал по дороге.

«Выезд» подкатывает к длинному полусгнившему сараю. Возле сарая колхозники – среди них Надежда Петровна – складывают в штабеля брикеты назема.

– Сколько привезли? – подъехав, спросил Трубников жену.

– Как обещано, десять тонн, – ответила Надежда Петровна, с любопытством присматриваясь к старикам.

– Ну, как навоз, дед? – спрашивает Трубников.

Старик, хмурясь, нагнулся с сиденья, взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.

– Дерьмо навоз, – сказал он медленно.

– Почему?

– Дерьма мало, одни опилки.

– Можно на подкормку пустить?

– Вреда не будет.

– А польза?

– Кой-какая.

– Ясно! Поехали. Давай, Алеша, на Гостилово.

…Тарантас шибко катит задами деревни мимо полей, реденьких зеленей, котловин, полных мутноватой воды, мимо березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд.

Рука захватила горсть земли.

– Пора овес сеять? – спрашивает Трубников, разминая землю.

Трубников со стариком стоит на краю поля, возделанного под овес. Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появляется во взгляде, во всем