– Как далеко до города?

– Около двадцати лиг.

– Ближайшая дорога?

– Приблизительно в трёх километрах.

Квадрига изучал Урию через «дальний глаз», точных расчётов провести не мог, поэтому дер Даген Тур с пониманием относился к непривычно расплывчатым ответам капитана.

– Базза, цеппель готов к переходу?

– Да, мессер.

– Командуйте. – Помпилио услышал шаги, повернулся, увидел поднявшуюся на мостик жену, подошёл и взял её за руку: – Мы идём на Урию, дорогая.

– В неизвестный сектор Герметикона, дорогой.

– Я рад, что ты со мной.

Кира улыбнулась и крепко сжала руку мужа. Целовать его – как очень хотелось – рыжая не стала.

– Галилей, время, – громко произнёс Дорофеев.

И отсеки «Пытливого амуша» наполнил звук сирены.

На Близняшку «Пытливый амуш» переходил наспех, рискованно, в чужом «окне». Решение прыгать было принято на эмоциях, а не обдуманно, и всех интересовал не процесс, а принципиальная возможность выйти из Пустоты живыми. Тогда нервничали все: стискивали зубы, кусали губы, прятали в карманы руки, не желая показывать дрожащие пальцы, или тайком прикладывались к фляжке с крепкой бедовкой. Все понимали, что они не просто рискуют, а чудовищно рискуют. Каждая секунда длилась вечность, а выход из Пустоты показался настоящим чудом.

О деталях прыжка никто не задумывался.

Сейчас же переход строил Квадрига, и все ждали его не только с волнением – с обыкновенным волнением перед межзвёздным прыжком, – но и с интересом. Каким будет переход на планету, которая одновременно нависает над Близняшкой и в то же самое время удалена от неё на колоссальное, недоступное для астринга расстояние? Справится ли с ним Галилей? Не захочет ли Пустота преподнести какой-нибудь особенный сюрприз и наказать отчаянных исследователей за дерзость?

Не захотела.

И те, кто ожидал от прыжка на Урию чего-нибудь особенного, были разочарованы: «Амуш», как показалось, вышел из Пустоты едва ли не в то самое мгновение, как вошёл в неё. В действительности, если верить хронометру, прошло две с половиной минуты, но экипаж их не заметил. Они «не пронеслись стремительно» – их просто-напросто не было. В чём заключалась ещё одна тайна действующей в Трио Неизвестности аномалии.

– Галилей, время, – громко произнёс Дорофеев.

Завыла сирена, означающая, что заработал астринг, Квадрига навёл «дальний глаз» на выбранный район Урии, зацепился за него швартовочным «хвостиком», и в небе над «Пытливым амушем» раскрылось «окно». Самое обыкновенное «окно» – прореха в серое ничто. И Пустота обыкновенно втянула в себя цеппель, но играться не стала, обошлась без Знаков. Только привычное серое не залепило иллюминаторы, как должно было быть обыкновенно, – вот и всё отличие.

«Пытливый амуш» резко пошёл вверх… а в следующее мгновение вновь оказался в небе. Так неожиданно, что капитан с трудом удержался от вопроса: «Почему мы не прыгнули?» Даже рот открыл, но заметил облака, подкрашенные местным солнцем, покрытые лесом горы и небольшое озеро слева по курсу.

Рот открыл, но вместо заготовленного для астролога вопроса произнёс уставную фразу:

– «Пытливый амуш» прибыл на Урию, мессер.

– Прекрасная новость, Базза, – ответил Помпилио. Он уступил кресло Кире, а сам провёл переход рядом, держа рыжую за руку. Капитан, в свою очередь, оставался рядом с рулевым. – Передайте Галилею мои поздравления.

– Разумеется, мессер. – Дорофеев помялся. – Вас не смутил столь быстрый переход?

– Согласитесь, Базза, лучше так, чем с приключениями.

– Пожалуй, соглашусь.

– Приключений нам достаточно на планетах, не хочется переживать их ещё и в Пустоте. – Помпилио подвёл жену к лобовому окну. – Как тебе Урия?

– Она кажется копией Мартины, – улыбнулась Кира, снимая респиратор.

– Так и должно быть, дорогая, – кивнул дер Даген Тур, бросив взгляд на огромную Близняшку. – Но в отличие от Мартины Урия заселена…

И машинально оглядел горизонт в поисках цеппелей или аэропланов. Однако небо оказалось чистым.

– Тебе уже доводилось первым оказываться в обитаемых мирах?

– Однажды. – Дер Даген Тур помолчал. – Кажется, Кастана?

– Совершенно верно, мессер, – подтвердил Валентин, поднявшийся на мостик с традиционным после перехода кофе. – Осмелюсь напомнить, некоторые обычаи аборигенов показались вам весьма пикантными.

– Да… – протянул Помпилио, делая глоток кофе. – Они весьма обрадовались нашему появлению.

– Правда?

– Конечно, дорогая. Кастану заселили во времена Белого Мора и несчастные сотни лет ждали возможности вернуться в лоно цивилизации.

– Слаборазвитая планета? – догадалась Кира.

– Даже туалет не изобрели. – Дер Даген Тур улыбнулся, вспомнив некоторые, по всей видимости, пикантные нюансы пребывания на Кастане, и поспешил свернуть разговор: – Мир оказался слаборазвитым, так что проблем не возникло. Да и местные жители не были настроены враждебно.

– В отличие от урийцев, – заметил Дорофеев.

Кира вздохнула.

– Возможно, урийцы считают враждебными нас. – Помпилио медленно оглядел горы. – Скоро мы это узнаем и поймём, что с ними делать.

///

Ему показалось, что прошло не меньше часа.

Но это был самый странный час в его жизни, потому что весь он вместился в одно мгновение. Которое, как потом выяснилось, длилось всего две с половиной минуты… Так бывает только во сне, но Галилей точно знал, что не спал во время перехода – это было главное, чему учили корабельных астрологов: чётко, инстинктивно и безошибочно различать сон и явь – только так они могли противостоять Знакам. И ещё он точно знал, что в течение этого часа несколько раз покидал кресло, подправляя что-то в астринге, хотя настроенный астринг не требовал корректировок. Покидал, не вставая с кресла. Как во сне, в котором не был.

– Пустота, – пробормотал Квадрига, бездумно разглядывая погасший «дальний глаз». – Что-то здесь у нас с тобой не так…

Или наоборот – всё так? Именно так, как должно быть? Именно в этой необычной, аномальной Пустоте всё так, как должно быть? Странный ход времени. Странное его ощущение. Странное чувство параллельного пребывания в реальности и где-то ещё. Не в Пустоте, потому что Пустота тоже реальна, а где-то ещё. Но где – Галилей не имел представления. Где-то в реальности, лежащей за пределами реальности. Где-то там, куда даже память отказывалась возвращаться. То ли от страха, то ли потому, что не могла одновременно сосуществовать в реальности, лежащей за своими пределами…