в обиходе называется феминизацией мужских занятий и профессий), перераспределение престижа и власти внутри семьи сопровождаются возникновением открытых напряжений и фрустраций самого различного толка. Эти напряжения представляют собой одну из многих разновидностей «критических точек формирования личности и ее интегрирования в социальную структуру», возникающих при «разрушении барьеров между статусами»[125]. Феноменологически они наиболее ярко проявляются в различных формах социальной аномии, дезорганизации и отклоняющегося поведения (увеличение числа разводов, неполных семей, случаев алкоголизма, юношеской делинквентности, хулиганства и прочее в зонах, захваченных интенсивной урбанизацией). Такова, в частности, эрозия культурных стереотипов мужского господства, которая вызывает различные компенсаторные идеологии, например проекции «идеальной семьи», образец которой отыскивается в прошлом.

Для массовой литературы эта проблематика чрезвычайно актуальна и важна. В формульных повествованиях ценностно-нормативные опосредования осуществляются исключительно через систему нормативных половых определений роли, ее временных (включая возрастные) компонентов и характеристик. Доминантой данного конфликта норм в массовой литературе становится разнообразие форм блокировки усиливающегося процесса инструментализации половых ролевых определений. Рационализация ценностей, связанных с полом, сопровождается признанием ценности сексуального наслаждения как такового, освобождением его от прочих компонентов ситуации. Разумеется, для массового сознания оно обязательно ограничивается действием некоторых культурных норм – наличием обязательной душевной близости, «духовности» и т. д. (Отметим, что для деревенской культуры, вобравшей и сохраняющей многие существенные моменты христианской этики с ее аскетическим вытеснением конкурирующей оргиастики, эти ценности подлежат полному запрещению и табуированию.) Однако это лишь один, хотя и важный момент.

Формализация этой ценности предполагает точное равноправие, а значит, и признание автономности воли каждого из партнеров, равноценности мужского и женского, что противоречит традиционным представлениям о «семье» как жестком иерархизированном социальном взаимодействии. Эти различные определения роли в традиционном обществе однозначно соответствуют предписанным занятиям: глава традиционной семьи непременно должен быть «хозяином», «добытчиком», «мужчиной», «взрослым», производственно-компетентным, собственником, «работоспособным» и т. д. Все это дает ему право быть «властным», «мужественным», «надежным»», «сильным» и т. п. Любая же инструментализация роли или нормы выражается как усиление (иногда полная формализация и универсализация) ее частных содержательных определений. Урбанизация с ее дифференциацией занятий, их формальной специализацией, предполагающей унифицированное всеобщее образование, т. е. профессионализацию, разорвала однозначную связь между компонентами сексуальной роли. Более того, их универсализация лишила половой определенности многие нормативные аспекты социальных ролей. Прежние социальные качества роли получили в настоящее время обобщенный характер – стали «психологическими категориями» и особенностями «характера». Так, можно иметь властный характер и не быть мужчиной, но тем не менее выступать «добытчиком», а стало быть, главой семьи и т. д.

Социальная реальность города постоянно продуцирует эту смазанность традиционных определений, что разрушительно сказывается на традиционных формах общности. Определения половых и возрастных ролей – наименее рационализируемые культурные значения, они в максимальной степени защищены многочисленными запретами на осмысление, инструментализацию, релятивизацию и т. п. Их максимальная ценностная значимость – остаток фундаментальности этих значений в традиционном обществе (прежде всего значений семьи), бывших основными социогенными элементами. Их кризис сказывается в современной культуре и обществе в болезненности этих проблем, частой смещенности их диагноза, «превращенности» их формы. О фиксируемом в массовой культуре напряжении можно судить по гипертрофии демонстрации «мужских» определений категорий успеха в тривиальной, формульной литературе, а также – в ностальгии по утраченной норме, симптомом которой являются временные характеристики сексуальных и семейных отношений, представляющихся «нормальными» и благополучными. «Идеальное» состояние такого рода социального взаимодействия лишено признаков настоящего времени: оно помещается либо в прошлое, либо в будущее, или же наделяется чертами внебудничности, экстраординарности, чудесности («…миллион, миллион алых роз»). Особенно ярко и откровенно радикалы этой нормы проявляются в эстраде, получающей огромную аудиторию средств массовой коммуникации.

Потребность в соответствующей идентификации, таким образом, определяет спрос, интерес и чтение литературы, столь много места уделяющей подобным вопросам. Нормальная сексуальная идентификация – условие ожидаемого вознаграждения в форме социального признания – выражается здесь в усвоении предписанных стандартов ролевого поведения. Инструментализация ценностей, лежащих в основе половых определений, выражается в смене культурных оснований авторитета[126] – превращении аскриптивных определений роли в достижительские, что предполагает интенсивную рационализацию самих ценностей. Общая схема процесса такова: сакральное—ценностное—нормативное—инструментальное. Под нее можно подставить любые содержательные представления, например: божественное – дивное – эстетически-прекрасное – красивое – модное, или: божественно-откровенное – мудрое – культурное – соответствующее высшему образованию и т. д. Тем самым характер доминирования, господства, авторитета, «мужественности» в нормах мужской роли обычно с недосягаемо высоким статусом и рангом связывается (в соответствии с общей тенденцией эпохи) с символами достигаемого успеха (проекция функционального центра культуры), а следовательно, и с рядом занятий, обладающих характерным высоким социальным престижем и соответствующими качествами. Но знаком мужской половой роли, «психологическим» ярлычком социального, прежде всего является достижительность как таковая в ее противопоставлении сохраняющимся предписываемым значениям, по-прежнему являющимся знаменательным компонентом женской роли. Таким образом, подчеркнутый индивидуализм, активизм, преданность делу, успех как таковой и т. п. составляют знаки мужской роли, тогда как пассивность, самоотверженность, верность и др. явные признаки безличного начала (коллективной, родовой, а стало быть, традиционной социальной этики) – соотносятся с женской ролью. Но одновременно эти роли получают добавочные значения – инструментализм мужской роли остается окрашен в цвета повседневности, в то время как значения женского получают модус экстраординарности, праздника, награды для мужского поведения, чудесности и т. п.

Роман-эпопея: некоторые элементы литературной формулы

Если иметь в виду эти признаки нормы, то основная структура конфликта в формульной литературе (в рассматриваемом аспекте) заключается в утверждении нормативной консервации традиционных или данных ролевых определений пола (с чем связаны и определения возраста, но сейчас мы их рассматривать не будем). То, что для «эстетического», элитарного читателя выглядит как безвкусица, неправдоподобная слащавость, неестественность, натянутость и т. п., для массового читателя становится стабилизирующим механизмом поддержания традиционных культурных значений. Проективная сексуальная идентификация в массовой культуре является идеологическим эквивалентом прежней культурной определенности. В массовой литературе тематизируются именно традиционные значения роли, а вместе с тем и сами ценности или их идеологические обертоны – такие (если брать женский вариант), как верность, женственность, эмоциональность, заботливость, мягкость, т. е. пассивность, уступчивость, готовность следовать за «властелином». Либо же в фигуре двойника-антипода тематизируются антизначения (трафаретная эмблематика мелодрамы «блондинка» против демонической «брюнетки», женщины-вамп, вероломной, «хищной», «чувственной» и т. д.). Причем неизбежные модернизационные символы становятся характерными показателями перевода значений, «трансформаторами» или «операторами» (прибегая к механическим аналогиям): достижительские качества (мера признания «мужского», мужской роли и статуса) если и возникают, то «гасятся», нейтрализуются посредством обращения на ценности, интегрирующие группу, главным образом семью. Тем самым подчеркивается сохранение целого за счет частного, индивидуального. Редуцированный случай, паразитирующий на общем правиле и потому подтверждающий его, – приписывание «неполноценной» женщине мужских атрибутов (обычно девушке, т. е. еще только претендующей на статус и права женщины, с чем связано состояние в браке, наличие мужа, детей и проч.; реже – вдове, например «веселая вдова», вариант – вдова – романтическая мстительница) – активности, самостоятельности, достижительства и проч. Вся ситуация при этом маркируется как отклонение (например, Анна у Проскурина, Миледи в «Трех мушкетерах» и т. п.). Отклонение, в свою очередь, либо компенсируется негативной оценкой героини (как в случае Миледи), либо выступает знаком социального изменения, переворачивания символов ранга социальных позиций (как это имеет место в фильме «Москва слезам не верит»). Последнее характерно для случаев, когда характер сексуальных норм столь же жестко предписан, как и характер позиций, так что изменение вторых вызывает трансформацию или эрозию первых[127].

Понятно, что нарушение нормы, тематизируемой в произведении, ненормативное отклоняющееся поведение сопровождается демонстрацией различных санкций (в зависимости от соответствующего определения) – например, отвержением, уничтожением привилегий, отказом в признании права на нормальную женскую карьеру жены, матери и т. д., вплоть до романтической гибели. Сама эта гибель или ее смягченный вариант – одиночество, покинутость, болезнь, сумасшествие, страшная старость и т. п. (так же как и почти хтоническое буйство судьбы,