Но тщетно. Библиотека щедро поделилась со мной сведениями о быте, традициях и общественном устройстве народа дерри. Я прочла о фигурах танцев, кухонных премудростях и толкованиях сновидений. Но гомонливый поток пестрого знания о дерри мелел досуха как раз к тем датам, когда в Западной Доле объявился Рид. Все ученики, будто сговорившись, мялись и отказывались обсуждать это со мной, отсылали меня к книгам или предлагали спросить у Герцога. Удивительное дело: мне уже почти стало все равно, что к чему в этой старой истории, но некий неутолимый зуд не ослабевал именно потому, что от меня откровенно прятали знание, к которому я не готова или которого не достойна. То, на что в замке смотрели снисходительно и насмешливо – на неспособность повелевать своими мыслями и порывами, – и подталкивало меня чесать, где чешется: я выжидала, читая взахлеб, все подряд, пытаясь прикоснуться всею собой, насколько возможно, к этому несуществующему народу. О дерри нам в детстве говорили больше поносного, чем возвышенного, однако знание языка дерри почиталось в светском обществе за самый благородный тон.

Деррийцев – пока племя еще существовало – соседи не любили и побаивались. Ростом выше обитавших рядом фернов, черноволосые и белокожие, хрупкие, молчаливые и скрытные. В годы юношества мои няни и гувернантки любили повторять, что ни к охоте, ни к пахоте деррийцы не годны – тощие да чахлые. Значит, горазды лишь воровать да скоморошничать. А вот язык их, бурлящий и певучий, словно ручей на камнях, – живая вода бродячих театров дерри. Мы заучивали трагические монологи и комические куплеты исчезнувших деррийских трубадуров. Детьми мы знали, что любовные письма и завещания у фернов испокон веку писались на дерри.

И при этом воры и бродячие циркачи назывались одним общим словом – «дерри». Впрочем, когда была девочкой, я этому не удивлялась: в мире взрослых было полным-полно таких нескладных, непоследовательных штук, я просто отмечала их про себя, чтобы понять когда-нибудь потом. Когда стану взрослой. Таких несуразиц становилось все больше, и трудно было мне, благовоспитанной и послушной юной фионе, разобраться, что к чему. Да и небезопасно – розги к графским детям применялись редко, но зачем искушать судьбу? Чрезмерное любопытство считалось серьезным пороком.

Кроме всего прочего, мне не давал покоя еще один вопрос: откуда у Герцога такая обширная и при этом сплошь крамольная библиотека? Когда деррийцев изгнали или уничтожили подчистую, сожгли и все до единой книги на деррийском. В замке я впервые в жизни держала их в руках, воочию видела письмена дерри. В библиотеке отца все без исключения старые тексты дерри были написаны фернскими буквами (что, кстати сказать, делало их несуразными и смешными). А тут – такая немыслимая роскошь! Десятки томов, не тронутые огнем, целые-невредимые, с серебрёными обрезами и хрусталем в защелках. Как удалось уберечь такое богатство от фернской травли? И каким могуществом и влиянием – или какой опалой? – в таком случае был осенен сам Герцог?

Сохранить подобную коллекцию можно было только с личного разрешения Короля. А разрешение такое перепадает лишь самым старым родам Королевства, за невероятные деньги.

Но не было, не было Эганов в Королевских списках – их я знала наизусть. Ни одного фамильного герба, ни одного старого вельможного портрета в стенах замка – а уж я исходила его вдоль и поперек. Тайны множились, а вместе с ними и мое любопытство – иногда же подступало и некое смутное разочарование. Но я все еще надеялась разобраться своими силами.

Я просыпаюсь среди ночи уже в который раз. Нет чернее аэна, чем предрассветная горячка верха весны. В кромешной темноте играет скрипка. Пылкая, жгучая, рваная. И я вижу сквозь сон плотно зажмуренные глаза, подрагивающие соломенные кудри, побелевшие костяшки пальцев. Щекочут, наскакивают друг на друга, сыплются ноты. Эсти занята своим делом. И я знаю, что каждый обитатель замка подымает голову от подушки и слушает, слушает, слушает…

Леса вокруг замка лихорадило, огромный буйный замковый парк трепетал и звенел. Весна объяснила мне наконец, откуда берутся диковинные названия девяти долей, на которые поделен парк. Агатовая, Янтарная, Малахитовая, Бирюзовая, Сапфирная, Опаловая, Ониксовая, Рубиновая – и сердце парка, Алмазная.

Словно леших, весна выманила из тайных закоулков парка племя мастеров-садовников, проворных стариков и старух, таких же немногословных и точных в движениях, как и прочие обитатели замка. Садовников этих, судя по говору, призвали сюда из самых разных уголков земли. Каждый мастер ухаживал за своим, совершенно неповторимым уголком сада, где все цветы, травы и деревья светились и играли оттенками драгоценного камня, имя которого запечатлевалось в названии парковой доли. Девять приглашенных, девять Долей Королевства. Мне показалось, что связь непременно должна быть: в замке находилось место чему угодно, кроме случайностей, – или, точнее, это мне нравилось искать закономерности. Закономерности сообщали существованию смысл и намерение. Ануджна, когда я предложила ей эту свою теорию, сначала расхохоталась, а потом уточнила, за каким тикком мне смысл и намерение? «Получил – передай, вот и весь смысл, Ирма. Посмотри вокруг – так всё устроено». Нет, пусть мне будет пока и смысл, и намерение, я, будем считать, еще маленькая. Ну ее, Ануджну.

Более всего любила я бывать в северной – Рубиновой – доле парка, за которой ходил высокий сутулый вамейн, земляк Шальмо. Он не говорил ни по-фернски, ни по-деррийски. Только Шальмо и, как позже выяснилось, сам Герцог могли перекинуться с ним словечком, но я ни разу не слышала их бесед. Филисс был молчалив, как его цветы. Все саженцы и семена в Рубиновой доле, а также грубые нетесаные валуны, как будто небрежно набросанные там и тут, доставили прямо из земли вамейнов.

Именно здесь, как нигде в парке, безраздельно царила молчаливая закипающая сила, которой я не находила названия. В Рубиновой доле меня неизменно охватывала жгучая тоска – и взрывающая изнутри радость. Иногда казалось, что дикая айва, и бурый тростник, и степная вишня, целыми днями разбрызгивая стылый сон зимней темноты в полуденную благость апрельского солнца, шепчут на разные голоса: «Чтобы жить… чтобы жить…» И отчего-то на самом краю зрения мне виделись крутые бока лодок, пунцовые блики на воде, исчирканной перьями облаков, – и безбрежное прощание с кем-то, кто навсегда дорог и любим, захлестывало меня полынной горечью. И в тот же миг эхом ко мне слетало с полуголых ветвей: «Здравствуй… здравствуй». И счастье возвращалось… Может, Рубиновая – «моя» доля, Герцог?

Как-то раз я привычно слонялась по парку, на сей раз – в Янтарной доле. Утром случайно обнаружила в одном темном углу библиотеки пару особенно пыльных полок, стащила наугад самую толстую книгу и чуть не потеряла равновесия на библиотечной колченогой лесенке, столь неожиданным бременем придавила меня к земле эта диковинная инкунабула. Я покрепче, словно младенца, взяла находку на руки и отправилась искать, где бы поудобнее примостить книгу и устроиться рядом – полюбоваться на картинки: фолиант, как оказалось, был на вамейнском, а значит, прочесть ничего не удастся. Но это не огорчило: лишь мельком заглянув в книгу, я изумилась красоте и затейливости иллюстраций, обилию деталей, сохранности ярких красок – словом, предвкушала долгие упоительные аэна, которые проведу на пропитанном звенящей бессонницей воздухе.