– Я вас прошу, говорите об этом всякому, кто назовет мое имя. Скажите, пусть придут и поговорят со мной, если сомневаются в моей искренности. Мое желание состоит только в том, чтобы послужить конклаву и помочь ему прийти к правильному решению. Я не смогу это сделать, если буду выступать в роли одного из претендентов.

Трамбле нахмурился и потер подбородок:

– Простите меня, декан, но если мы сделаем это, то разве в глазах других вы не будете выглядеть просто образцом скромности? Если посмотреть на это дело с точки зрения Макиавелли, то можно сказать, что это умный избирательный ход.

Ответ был настолько оскорбителен, что у Ломели возникло искушение задать Трамбле вопрос о так называемом изъятом докладе о деятельности камерленго. Но какой в этом смысл? Он просто все будет отрицать.

Вместо этого Ломели вежливо сказал:

– Ситуация такова, как я вам описал, ваше высокопреосвященство, и я предоставляю вам действовать так, как вы считаете нужным.

Потом он поговорил с Адейеми, который отвечал, как подобает государственному мужу:

– Я считаю такой подход принципиальным, декан, именно такого отношения я и ждал от вас. Я скажу моим сторонникам, чтобы они распространили ваши слова.

– А у вас, как я думаю, немало сторонников.

Адейеми тупо посмотрел на него, и Ломели улыбнулся:

– Простите меня: ничего не мог поделать – я слышал, у вас сегодня происходило маленькое собрание. Наши номера по соседству, а стены очень тонкие.

– Ах да!

Выражение на лице Адейеми прояснилось, и он добавил:

– После первого голосования наступила определенная эйфория. Видимо, это было не очень благопристойно. Больше такого не случится.

Ломели перехватил Беллини, когда тот собирался подняться в свой номер, и сказал ему то же, что говорил остальным.

– Я чувствую себя очень несчастным из-за того, что несколько голосов, которые я получил, достались мне за ваш счет, – добавил он.

– Не переживайте. У меня словно гора с плеч. Похоже, возникло всеобщее ощущение, что перспективы сесть на папский трон для меня становятся все призрачнее. Если так – а я молюсь, чтобы так оно и было, – я могу только надеяться, чтобы победителем стали вы.

Беллини взял Ломели под руку, и два старых приятеля пошли вверх по лестнице.

– Вы – единственный из нас, кто обладает чистотой и интеллектом, чтобы стать папой, – сказал Ломели.

– Нет. Спасибо вам. Но я слишком раздражителен, а нам нельзя иметь раздражительного папу. Но вы должны быть осторожны, Якопо. Я говорю это серьезно: если мои позиции еще более ослабятся, основная часть моих сторонников, вероятно, перейдет к вам.

– Нет-нет-нет, это было бы кошмаром!

– Подумайте. Наши соотечественники отчаянно хотят иметь папу-итальянца, но в то же время большинству из них невыносима сама мысль о Тедеско. Если я потерплю неудачу, то единственным приемлемым кандидатом, за которым они могут пойти, становитесь вы.

Ломели остановился как вкопанный.

– Какая ужасная мысль! Этого нельзя допустить!

Они двинулись дальше, и он добавил:

– Возможно, Адейеми окажется приемлемой кандидатурой. Ветер явно дует в его паруса.

– Адейеми? Человек, который дал понять, что гомосексуалов в этом мире следует содержать в тюрьме, а в другом – в аду? Никакая он не приемлемая кандидатура!

Они поднялись на второй этаж. Свечи, мерцавшие у дверей апартаментов покойного папы, проливали красное сияние на площадку. Два старших кардинала избирательной коллегии постояли несколько секунд, созерцая запечатанную дверь.

– О чем он думал в последние недели? – Этот вопрос Беллини, казалось, обратил к самому себе.

– Не спрашивайте меня, – сказал Ломели. – Я за последний месяц ни разу не встречался с ним.

– Жаль! Он был странный. Недоступный. Таинственный. Я думаю, он предчувствовал смерть и его голова была полна всяких необычных идей. Я очень сильно ощущаю его присутствие. А вы?

– И я. Я продолжаю говорить с ним. И часто чувствую, что он смотрит на нас.

– Я в этом уверен. Что ж, здесь мы расстаемся. Мне на третий. – Беллини посмотрел на свой дверной ключ. – Комната триста один. Вероятно, мой номер прямо над покоями его святейшества. Может быть, его дух излучает себя через пол и поэтому я испытываю такое беспокойство? Выспитесь хорошо, Якопо. Кто знает, где мы будем в это время завтра.

И тут, к удивлению Ломели, Беллини легонько поцеловал его сначала в одну, потом в другую щеку, затем развернулся и пошел дальше вверх по лестнице.

– Доброй ночи, – сказал Ломели ему вслед.

Беллини, не поворачиваясь, поднял в ответ руку.

Ломели постоял еще минуту, глядя на закрытую дверь, запечатанную лентами и воском. Он вспоминал свой разговор с Бенитезом. Неужели его святейшество настолько хорошо знал филиппинца и доверял ему, что позволил себе в его присутствии критиковать собственного государственного секретаря? Тем не менее в этом замечании была какая-то достоверность. «Блестящий неврастеник». Он чуть ли не слышал голос ушедшего папы.

В эту ночь Ломели тоже спал беспокойно. Впервые за много лет ему приснилась мать, вдовствовавшая сорок лет, она сетовала, что он холоден с ней… Когда он проснулся ни свет ни заря, ее жалобный голос все еще продолжал звучать в его ушах. Но когда прошла минута-другая, он понял, что и в самом деле слышит женский голос. Поблизости находилась женщина.

Женщина?

Он перекатился на бок, нащупал часы; они показывали почти три.

Женский голос зазвучал снова: взволнованный, обвиняющий, почти истерический. Потом послышался низкий мужской: мягкий, успокаивающий, утешительный.

Ломели сбросил с себя одеяло и включил свет. Несмазанные пружины кроватной рамы громко скрипнули, когда он спустил ноги на пол. Он осторожно на цыпочках подошел к стене, приложил ухо. Голоса смолкли. Он чувствовал, что по другую сторону тонкой стенки тоже слушают. Несколько минут он оставался в таком положении, наконец начал чувствовать себя глупо. Нет, его подозрения нелепы. Но потом раздался узнаваемый голос Адейеми (даже шепот этого кардинала резонировал), а за ним щелчок замка закрывающейся двери. Ломели быстро подошел к своей двери, распахнул ее как раз вовремя, чтобы увидеть исчезающую за углом синюю форму дочерей милосердия святого Викентия де Поля.

Позднее Ломели стало ясно, что он должен был сделать дальше: немедленно одеться и постучать в дверь Адейеми. В этот ранний час, когда легенды еще не были выдуманы и отрицать случившееся невозможно, между ними мог произойти откровенный разговор. Но декан вместо этого улегся в постель, натянул одеяло до подбородка и стал взвешивать варианты.

Наилучшим объяснением (иными словами, наименее дискредитирующим, с его точки зрения) было такое: монахиня пребывала в тревоге, она спряталась, когда все остальные сестры покинули здание в полночь, а потому пришла к Адейеми искать наставления. Многие монахини в Каза Санта-Марта были африканками, и не исключено, что она знала кардинала еще в Нигерии. Адейеми явно был виновен в серьезной неосмотрительности, впустив ее в свою комнату без сопровождения посреди ночи, но неосмотрительность еще не есть грех.