И теперь, несмотря на свои деньги, пополнила вереницу этих нулей.

Прибыв на место, Буррони припарковал машину прямо за фургоном судебно-медицинской экспертизы. Он заглушил мотор, но из машины выходить не торопился. Дворники перестали очищать стекло, теперь его беспрепятственно шлифовала вода.

– Джордан, я хочу, чтоб ты знал… После того, что ты мне сказал сегодня, тебе необходимо это знать.

Джордан молча ждал продолжения. Он не догадывался о том, что скажет ему Буррони, но чувствовал, как трудно тому было решиться на это.

– Я насчет той истории в Министерстве внутренних дел… Те деньги взял я. Очень нужно было. Кенни, мой сын…

Джордан, подняв руку, прервал эту исповедь. От его ответа затуманился участок лобового стекла.

– Хватит, Джеймс. Я же говорю, всем достается.

Их лица казались призрачными в оранжевом свете фонарей, что просачивался внутрь сквозь пелену дождевых капель.

Немного помолчав, Джордан взялся за ручку двери.

– Вылезай, пошли дерьмо разгребать.

Дверцы открылись почти одновременно. Оба вышли под дождь и двинулись к главному входу, метя широкими мужскими шагами тротуар, который дождь тщетно пытался отмыть.

Первым в квартире бросилось им в глаза неподвижное тело женщины, сидящей у рояля. Большой концертный «Стейнвей» один потянет на целое состояние. Она сидела на высоком, как в барах, стуле, прислонясь к излучине инструмента, служившего ей опорой. Локти ее были поставлены на черную лакированную крышку, а кисти свисали над пустотой. Голова, склоненная над клавиатурой, словно застыла в немом восхищении той беззвучной музыкой, которую исполнял ей одной видимый пианист.

На ней было черное вечернее платье, открытое, но довольное строгое; лица разглядеть не удавалось, оно было прикрыто длинными черными волосами. Она сидела нога на ногу, и под коротким платьем проглядывало таинственное место скрещения бедер, едва прикрытое прозрачным кружевом. От колен по всей длине икр тянулась блестящая полоса, пачкая воздушную ткань чулок.

Именно в такой позе запечатлел ее неумолимый объектив репортера – теперь черно-белая фотография обойдет все газеты. Джордан невольно понизил голос, словно боясь нарушить зловещие чары этого беззвучного концерта.

– Точь-в-точь как Люси со Шредером.

– Кто это – Шредер?

– Тоже персонаж «Мелюзги», маленький музыкальный гений, фанатик Бетховена. Чарльз Шульц рисовал его всегда перед его маленьким фортепьяно. Люси влюблена в него и слушает, как он играет, именно в такой позе.

Они медленно приблизились к трупу. Буррони указал на локти, специально поставленные, чтобы поддерживать вес тела, и приклеенные к крышке рояля большим количеством клея. Спина тоже приклеена к спинке стула. Чтобы не нарушить этой позы, скрещенные ноги склеены на уровне колен. Клея убийца не пожалел, и струйки его растеклись до самых ступней.

– Вся в клее, как и твой племянник. На сей раз наш комиксист вылил на нее целую цистерну.

– Да. Бьюсь об заклад, марка та же самая, «Айс-Глю».

Джордан надел латексные перчатки, которые подал ему Буррони, и, приподняв волосы жертвы, открыл лицо.

– Господи Иисусе!

Широко распахнутые глаза на бледном и худом лице были замазаны тем же клеем, которым палач сковал все ее тело. Синяки на шее напоминали ритуальные знаки, испещрявшие тела языческих жертв.

– Тоже задушена.

Джордан отпустил волосы, и они с милосердием занавеса скрыли глаза, распахнутые в неестественном химическом недоумении. Он обошел рояль вокруг, чтобы взглянуть на тело с другой стороны. То, что он увидел, едва не сорвало с его губ грязное ругательство; он с трудом его удержал. Крышка над клавишами была поднята; на подставке, куда обычно ставят ноты, стоял белый лист с надписью, сделанной от руки:

Та ночь была ненастна и темна…

Его замутило. Он очень хорошо помнил прошедшее время этой фразы, в которой таилось будущее. Это была известная реплика из «Мелюзги», означавшая для некоторых персонажей смертный приговор. Когда Буррони последовал за ним, Джордан физически ощутил его взгляд, стрелой просвистевший над плечом, чтобы упереться в этот листок и его содержание.

– Ох, нет! Чертовщина собачья!

– Увы, да. Еще одно предупреждение. Если мы не вычислим этого сукина сына, то скоро придет черед бедняги по имени Снупи.

Джордан отошел от рояля и наконец-то оглядел помещение. Из лифта они попали прямо в аттик Шандели Стюарт, и глазам их предстала зловещая икебана, которую сотворил из трупа своей жертвы безумный палач. Когда первое потрясение прошло, он опытным взглядом оценил обстановку. Квартира занимала весь последний этаж Стюарт-Билдинг и была обставлена в чисто минималистском стиле. Мебель из анодированного алюминия, шторы, обивка диванов мягкого песочно-табачного цвета. Все говорило о богатстве, врожденном, неосознанном; для таких богачей суммы, на которые девяносто процентов мира могли бы нормально и даже с некоторым шиком отдохнуть, – сущая мелочь. Картины, скульптуры, посуда – все свидетельствовало об избранности семейства Стюартов. На стене против окна, выходящего на веранду над Центральным парком, висело полотно, не допускавшее сомнений в подлинности. Эскиз «Плота Медузы» Жерико в натуральную величину, семь метров на четыре – точно такой же окончательный вариант выставлен в Лувре.

Именно эта картина вновь убедила Джордана в горькой иронии судьбы и в незащищенности рода человеческого.

Жерико, Джерри Хо.

Два художника, два схожих имени, связанных одним и тем же насильственным отчаяньем; каждый плывет и пишет на своем плоту. И тот же утлый плот теперь увлек за собой в вечное плаванье душу Шандели Стюарт.

Он подошел поближе к полотну, заметив то, на что не обратил внимания прежде. На площадке перед лифтом валялись осколки вазы, видимо расколотой о дверь лифта, и по всей гостиной были раскиданы обрывки ткани – судя по всему, от платья.

Судмедэксперт вышел из-за угла стены, на которой висела картина, и ответил на безмолвный вопрос, прочитанный им в глазах Джордана и Буррони.

– Пока мне сказать особо нечего, кроме того, что жертва была задушена и что смерть наступила в промежутке от двадцати одного до двадцати трех.

Джордан молча указал ему на обломки и обрывки.

– Это говорит о борьбе, хотя на теле никаких следов нет.

Не глядя на труп, патологоанатом кивнул в сторону «Стейнвея», стоявшего по его правую руку.

– В таком положении труп не обследуешь. Вопрос, как мы будем отдирать его от рояля. Не будь здесь покойницы, да простит меня Господь, я бы подумал, что мы с вами на шоу мистера Бина.

Несмотря на то, что он немало повидал насильственных смертей на своем веку, его, казалось, тоже потрясло представшее им зрелище.