приезжали сюда». — Оказалось, что в. бывшую тогда летнюю рабочую пору дворян удерживало в поместьях будто бы хозяйство, а также денежные расчеты, так как доходы с имений получаются только осенью. Так объяснил воздержность финляндских дворян гр. Буксгевден. Однако и зимою, когда был особый повод приезда в Петербург, молодые благородные финляндцы не блистали многочисленностью. Да и вообще было даже несколько наивно недоумевать о причине их неприезда по первому и даже второму приглашению; странно было забывать, что все эти молодые, как и старые люди, глядели на Русских если даже и не с полною враждебностью, то с несомненным недоверием. Только под влиянием уверений шведских советников можно было ожидать, что враги бросятся с разверстыми объятиями на лоно России. Нерасположение было, напротив, на столько велико, что когда в том же году позднее в Петербург вызывали депутацию для объяснения о нуждах Финляндии, то из всего населения иных городов не находилось никого желающего ехать в русскую столицу. И могло ли быть иначе? Некоторые из финляндцев, имевшие известный авторитет, не стесняясь высказывали свои взгляды, которые не могли не усиливать общего враждебного настроения. Бывший куопиоский губернатор Вибелиус, в ответ на апрельское объявление главнокомандующего о лишении финляндских офицеров их прав, если не оставят в назначенный срок шведских знамен, обратился к главнокомандующему со смелой репликой, где хотя и неосновательно, но в сильных выражениях напомнил ему, что его требование противно законам страны, которые должны быть соблюдаемы как святыня. Наиболее же недвусмысленно и красноречиво высказался 70-ти-летний, всеми в Финляндии уважавшийся профессор права Калониус, в своей печатной программе по случаю избрания ректора абоского университета. По странной случайности это сильное публичное слово явилось 9-го июня, почти одновременно с тем, как Император Александр подписал свой манифест «Нам, верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии» и как-бы в ответ на благоволительный университету рескрипт его от 4-го июня. Воздав хвалу милосердию и великодушию врага, охраняющего жизнь и достояние мирных граждан, Калониус оплакивал однако жестокое время, когда подданные омываются от своего законного государя, и выражал надежду, что шведский король твёрдостью своею еще восстановит прежнее положение Финляндии. — «Пусть же, — говорил он, — военное счастье телесно отдало нас силе врага и принудило идти туда куда гонит нас сила оружия, но души наши будут твердо, с неослабною верностью и с неизменною покорностью принадлежать нашему прирожденному королю. Поэтому, пока исход войны еще неизвестен и пока не заключен такой мирный договор, в котором повелитель наш сам откажется от своего права, — от воли подданного не зависит отказаться от своего долга, если он не хочет запятнать себя позорным преступлением измены!». Можно ли было устоять против таких искренних и горячих речей?! Разумеется нет, — и результаты были налицо.

В Петербурге смотрели сквозь темные очки и потому не видели всего значения таких речей. Тем не менее, в силу основного взгляда желали, как сказано, воздействовать на оппозиционный дух постоянными знаками милости.

Обратили поэтому доброжелательное внимание и на разные жалобы из Финляндии. Взыскание недоимок занимало первое место. Главнокомандующим было в свое время предложено и Государем разрешено прекратить взыскание подати на уплату бывшего шведского государственного долга. Об этой льготе было торжественно объявлено. Между тем взыскание её, будто бы, продолжалось, и даже со всею строгостью. Буксгевдену это ставилось на вид, причем повелено: «как сей налог, так равно и другие за прошлое время недоимки, оставить совсем без взыскания и меру сию сделать гласною». Собственно, прямых «жалоб» в виду правительства не имелось; но о существовании их заявлялось Спренгтпортеном, сидевшим теперь в Петербурге без определенного дела, а чувства его к Буксгевдену известны. Спренгтпортену жалобы сообщались двумя его финляндскими агентами. Один из них, уже известный Кнорринг, — бывший в течение месячного пребывания Спренгтпортена в Финляндии для особых при нем поручений, а по его отъезде оставленный формально при губернаторе Эмине, — на деле находился неизвестно где и доставлял своему патрону нужные ему сведения. Льстивые в отношении к Спренгтпортену, сведения эти были враждебны Буксгевдену, который вообще не пользовался расположением Кноррингов. На основании таких-то сведений Румянцев получал предупреждения и указания. «Наиболее заслуживает внимания — писал ему Спренгтпортен 31-го мая — то дурное направление, которое начинает овладевать обывателями завоеванной Финляндии. Было бы опасно оставлять его расти в народе, из всех европейских народов наиболее упрямостью. «Мне не известно — продолжал он — где в настоящее время черпают сведения по делам этой страны, но долг обязывает меня сказать, что необходимо отменить некоторые меры, слишком легко предпринятые. Ими люди зложелательные, а также шведские эмиссары посланные для возбуждения беспорядков, пользуются в видах устрашения умов. Таково, например, взыскание остатка податей за 1807 г. Я думаю, в намерения Его Величества не входит собирать эту подать в настоящее время, когда война лежит бременем на средствах обывателей. Затем пошли разные другие жалобы; особенно много было их по поводу бостелей, об отобрании которых от жен офицеров оставшихся в шведской армии было выше говорено. Старались подействовать на мягкосердечие Государя, и хотя мера эта принята была с его утверждения, однако виноватым остался один Буксгевден. Кому неизвестно насколько трудно избежать жалоб при нормальных обстоятельствах, а тем более в таких условиях, в каких находится администрация среди враждебного населения только что занятой неприятельской страны. А Спренгтпортен, по удостоверению Буксгевдена, систематически вызывал и собирал эти жалобы. Однако последний с своей задачей справлялся вообще очень удовлетворительно, и дисциплина в войсках — дело наиболее трудное — заслуживала похвалы не только официальных, но и частных лиц[28]. Тем не менее указания и внушения Спренгтпортена находили себе добрую почву, и под видом желания расположить умы и сердца финляндцев в пользу Государя, интриге против Буксгевдена открыто было широкое поле.

ГЛABA XVI. Первая попытка созвать сейм

Выше было сказано, что Спренгтпортен, возвратясь в половине марта в Петербург, принялся опять за идею финляндского сейма. После разных перипетий эта идея осуществилась в начале следующего 1809 г. и сейм был созван в г. Борго.

Боргоский сейм, по утверждению финляндских историков и юристов, явился представителем страны, заключившим с Императором Александром договор, из которого обязательно истекла последовавшая затем обособленность Финляндии. He-, обходимо поэтому войти в более подробное рассмотрение обстоятельств, при коих не только боргоский сейм был созван, но и созревала самая мысль о нем. Сейму предшествовал, как вскоре увидим, вызов финляндских депутатов в Петербург для объяснения о нуждах страны. Местные историки называют эту депутацию «посольством» от финского народа; это также имеет существенное значение. Должно, следовательно, вникнуть в значение и