ли это спокойствие человеку, который потерял все, кроме жестокого воспоминания о своей утрате? Нет, я не обрету покоя до той поры, пока не заставлю вас изменить ваши чувства. И даже, если бы я не смог побудить вас вернуть мне вашу любовь, я ручаюсь, что сумею растрогать вас и внушить к себе жалость, коли мне не дано заставить вас меня полюбить.

Кто бы мог предвидеть, что столь прекрасному началу суждены столь печальные последствия и что столь пылкая любовь, как ваша, может закончиться таким холодным безучастием, какое вы теперь ко мне проявляете? И все же мне надо было этого ожидать; поразмысли я немного, и произошедшая в вас перемена не поразила бы меня. Ваша любовь была слишком стремительной и пылкой, чтобы оказаться продолжительной; и, будучи со мною, вы слишком бурно проявляли ее, чтобы не испытать охлаждения, оставшись одна! Впрочем, я должен был сознавать, что ваша любовь не будет столь длительна, как моя. Ваше чувство, как то вы сумели выразить в ваших упреках, было вызвано далеко не лучшими моими качествами, тогда как поддержкою моей любви служили многие высокие качества вашей натуры, способные привести в восхищение любого. Помимо всего, я полюбил монахиню, а разве множество пословиц вашего народа не предостерегает, что менее всего надобно верить любви монахинь? Напрасно вы их расхваливаете на все лады: опыт сильнее ваших слов, и я отнюдь не удивляюсь теперь, что они больше не вспоминают о человеке, которого не видят, и что тот, кто отсутствует, умер для них. Нет ничего более естественного, чем стремление к тому, что бывает редкостным или запретным; а коль скоро мужчина является для монахини и тем и другим, то неудивительно, что они всегда хотят видеть кого-то перед собою, что они любят лишь тех, кого видят, и что отсутствующих они почитают за нечто такое, что вовсе не существует и что никогда не существовало. Именно поэтому, потеряв вас из виду, я потерял вас навсегда; меж тем как женщина светская, находясь ежедневно среди мужчин, ведет себя более хладнокровно и избирает лишь одного, которому предается всецело и которого она любит, с нею ли он, или отсутствует, до конца жизни. Ваша душа казалась мне тем не менее слишком прекрасною и слишком возвышенною, чтобы дать повод заподозрить ее в низменных чувствах, свойственных женщинам заурядным; я полагал, что ваша страсть будет столь же продолжительна, сколь она была пламенна; но теперь я отчетливо вижу, что воображение мое было обманчиво. О, как трудно в любви не верить в то, чего желаешь!

Тем временем я получил письма, портрет и браслет, которые вы мне шлете обратно. К чему их возвращать? зачем вы не бросили их в огонь? тогда бы я мог вообразить, что несчастье мое не столь велико, каким оно является на деле, и польстить себя надеждою, что вы их сохранили. А почему в самом деле вы их не сохранили? Неужто вы боялись, что они вам напомнят о человеке, которого вы не желаете больше любить и при мысли о котором вы не хотите даже верить в то, что когда-то его любили? О, ручаюсь вам, что это ничего бы не изменило: портрет оказался бы бессильным там, где оказался бессильным оригинал; письма напрасны в том случае, где устные клятвы бесполезны, а браслеты — слишком слабые цепи, чтобы приковать женщину, которая так умело изменяет свои решения и нарушает свои обещания. Наконец, я не был бы вами более любим и вы все равно меня бы забыли, даже если бы все это сохранили! Что до меня, я храню ваш портрет и не намерен вам его отсылать; не потому, что он мне надобен, чтобы думать о вас: ваше последнее письмо и без того мне слишком напоминает о многом; я храню его только затем, чтобы оплакивать перед вашим изображением те горести, которые вы мне несправедливо причиняете. Не завидуйте же моей незначительной радости, ежели только я могу назвать этим именем то, что способно лишь усугубить мои страдания. В моем нынешнем несчастье он будет напоминать мне минувшие счастливые дни, а вам известно, что мысль об утраченном благе это одно из величайших бедствий, которые обрушиваются на обездоленных. И, глядя на этот портрет, я сумею оправдать себя во всех своих поступках и почерпну новые силы, дабы с большей стойкостью переносить те пытки, которые вы мне уготовили. Если я уже не вправе сказать вам, что люблю вас, я скажу это вашему портрету, я посетую ему на вашу перемену и на вашу жестокость и так вот проведу остаток жизни, любя вас помимо вашей воли и предаваясь жалобам, хотя весьма сдержанным и скромным, на то, что вы столь сурово и бессердечно поступаете с человеком, который вас обожает. Вскройте это письмо, Мариана, и не сжигайте его не прочтя; не бойтесь, это вас ни к чему не обяжет: ваше решение сильнее, нежели мои слова, вы его не измените ради такой мелочи, и я надеюсь вовсе не на это. Все, к чему я стремлюсь, это — доказать вам мою невиновность и нерушимость моей любви, которая устоит против всех ваших возможных нападок, как она уже устояла перед прихотями злой недоли и жестокостями столь долгой и томительной разлуки. Вы увидите, что я по-прежнему люблю то Мариану близкую, то Мариану далекую, порою Мариану страстную, порою Мариану равнодушную, Мариану нежную и Мариану жестокую, но всегда одну Мариану. Вот все, что я хочу вам внушить, дабы вы хоть немного сжалились над моими страданиями и пролили несколько слез по поводу моей кончины, когда отрадная весть о ней до вас дойдет. Прощайте!

КЛОД-ЖОЗЕФ ДОРА[23]

ПЕРВОЕ ПИСЬМО КАНОНИССЫ ЛИССАБОНСКОЙ[24]

Эвфразия к Мелкуру

Ты победил, Мелкур! Судьба моя свершилась!

Изгнав раскаянье, любви я покорилась.

Огнем ее горю, ей шествую во след;

Пред пламенем ее рассудка мрачен свет.

5 Душа теперь во мне покоем услажденна.

Могу ль виновна быть, столь будучи блаженна!

Мне ль сомневаться? Нет, любовница винна,

Коль слаб в ней жар любви, иль если неверна.

Люблю тебя на век; твоей предавшись воле,

10 Я в мире уж другой не зрю и славы боле.

Живущей в тягостной, в томящей тишине,

Бесчувствие души казалось честью мне:

Ты просветил мой ум, и луч мне драгоценный,

Блеснув от