офицеров (в Грязовце) только трех офицеров из частей, которыми командовал в Польше. <…> Удивленный таким малым числом офицеров, которые явились в формирующуюся польскую армию, я обратился к советским властям. И получил успокаивающий ответ, что все найдутся». Они нашлись год спустя.

Поводом для разрыва с польским правительством в изгнании послужило его обращение в Международный Красный Крест с просьбой провести расследование обстоятельств гибели польских офицеров.

Сталин, обидевшись на «клеветнические обвинения», прервал с ним дипломатические отношения.

Советский Союз признал свою вину в катынском преступлении лишь спустя пять десятилетий. В Заключении комиссии экспертов Главной военной прокуратуры от 2 августа 1993 года говорилось, что выводы Специальной комиссии под руководством академика Н. Н. Бурденко «являлись орудием НКВД для манипулирования общественным мнением, в связи с необъективностью, фальсификацией вещественных доказательств и документов, а также свидетельских показаний, следует признать не соответствующими требованиям науки, постановления – не соответствующими истине и поэтому ложными».

«Наскальная живопись»

Рассказ о встрече со ссыльными польскими евреями я обнаружил в мемуарах Евфросинии Керсновской (1907–1994). Прежде чем приведу его, расскажу немного об этой удивительной женщине и о том, что предшествовало этой встрече. Родилась она в 1907 году в Одессе, в дворянской семье. В 1919 году, в самый разгар красного террора, ее семье удалось чудом бежать из России. Так они попали в свое родовое имение в Бессарабии, ставшей тогда частью Румынии. После ввода советских войск в Бессарабию в 1940 году мать и дочь Керсновских, как бывших помещиков, выгнали из дома, а Евфросинию отправили в ссылку в Сибирь, на лесоповал по этапу. Спасаясь от голодной смерти, зимой 1942 года она решилась на побег – уникальный во всей истории сопротивления в ГУЛАГе. Прежде чем ее схватили, она прошла по тайге полторы тысячи километров.

«…В тех местах я натыкалась на ссыльных того же улова, что я сама… Как-то я попала в один лесной поселок. По всему было видно, что тут тоже народ пришлый и вряд ли по своей воле попавший в эту таежную глушь. Но вели они себя совсем иначе: из дома в дом сновали группы шумливых, говорливых горожан. Не было заметно, чтобы кто-либо из них работал или собирался работать. И вместе с тем нужда не наложила на них своего печального клейма.

Не утерпев, я задала давно вертевшийся на языке вопрос:

– Как это вас не заставляют работать?

– Не смеют! – последовал заносчивый ответ. – Мы поляки! – Впрочем, видно было, что это польские евреи. – На наше содержание Англия дает деньги, а Америка – продукты! Нас должны после победы над Германией репатриировать в свободную великую Польшу!»

Не самый комплиментарный пассаж, ну да что поделаешь – из песни слова не выкинешь. К тому же нечто схожее встречается и в других воспоминаниях. Московский инженер Марк Шумелишский примерно в то же время встретил на Урале евреев из Львова, работавших лесорубами. «В прошлом, вероятно, мелкие торговцы или владельцы небольших торговых или кустарных предприятий, – записал он в своем дневнике. – Это типичные польские евреи, которых еще не тронуло ассимилирующее влияние советской культуры. Держатся кучно, но, видимо, живут не особо дружно. Каждый хочет урвать кусок получше. Занимаются перепродажей вещей. Это основной источник доходов. Лесорубы, похоже, только для получения прав. Вынужденно. <…> Эти люди еще не поняли, что евреи тоже могут быть и должны быть лесорубами».

Приведу данные по Кировской области, где, по данным открытой там «Делегатуры польска», на 20 мая 1942 года проживало 2150 амнистированных польских евреев. Лишь единицы нашли работу по специальности: зубной техник, часовщик, сапожник, остальные работали на самых неквалифицированных работах: грузчиками, подсобными рабочими и т. п. Как стоявшие на учете польские граждане, они получали материальную помощь в виде продовольствия, одежды, все это приходило из Лондона. На польском складе евреям раздавали мацу.

…От польских евреев Евфросиния «…узнала, что в Томске находился польский консул. Этот консул печется о поляках; он же вербует волонтеров, которые через Персию будут брошены против Германии и союзников. Решено – иду в Томск! <…> Что я русская, это бесспорно. Но дед мой по отцу был поляк. <…> Отчего бы мне не обратиться к польскому консулу? Я могу в армии пригодиться в качестве медсестры (по образованию я ветфельдшер). Кроме того, хорошо знаю французский, немецкий, румынский и, разумеется, русский языки. Немного английский, испанский, итальянский…»

Евфросиния Керсновская

Но Томск находился на правом берегу Оби, а Евфросиния – на левом. Реку можно было переплыть только на пароме, а для этого требовалось показать документы, которых у Евфросинии не было. Ей ничего не оставалось, как идти на юг, обходя города и ночуя в лесу. В конце концов ее задержали и поначалу обвинили в шпионаже, ссылаясь на якобы найденный в степи парашют. Но эта версия лопнула, и Нарымский суд приговорил Керсновскую к расстрелу за другое – «клевету на жизнь трудящихся в СССР» и «побег из места обязательного поселения», а позже расстрельный приговор заменили 10 годами исправительно-трудовых лагерей. После освобождения в 1957 году осталась в лагерной шахте вольнонаемной. Работала горным мастером, бурильщиком, взрывником. Выйдя на пенсию в 1960 году, поселилась в Ессентуках, где в ученических тетрадях «в клеточку» записала историю своей жизни, сопроводив текст рисунками. В конце восьмидесятых опубликованные в перестроечном «Огоньке» отрывки из рукописи Керсновской под заголовком «Наскальная живопись» произвели фурор, в последующем эта книга не раз публиковалась на разных языках.

10-й пункт 58-й статьи – «антисоветская агитация» – нередко применялся к польским евреям, освобожденным из ссылки. В разговорах между собой они, будучи людьми несоветского воспитания, слишком вольно обсуждали положение дел в Советском Союзе. Подслушанные разговоры не раз становились предметами доносов. Историк Владимир Жаравин, изучив полсотни архивных дел на польских евреев, подвергшихся репрессии в Кировской области, обнаружил, что почти всем им вменялось то, что они сравнивали жизнь в Польше и СССР не в пользу последнего.

Читатель может решить, что польские евреи в Красной армии не воевали. На самом деле некоторые из них пытались туда вступить, но большинству было отказано, что объяснялось подозрительностью к «западникам» (так называли жителей присоединенных перед войной территорий). Но во второй половине 1942 года положение изменилось. Из Ташкента и Ашхабада стали призывать литовских евреев, в том числе из польского Вильно. В момент рождения большей части призывников этот город входил в состав Российской империи, в 1920 году стал польским городом, в 1939-м – литовским, в 1940-м – советским.

«В самый разгар войны с немцами Сталин дал приказ прочесать все уголки России и найти литовцев, чтоб создать национальную литовскую дивизию, – пишет Эфраим Севела в своем романе «Моня Цацкес – знаменосец». – Как ни старались военкоматы, кроме литовских евреев, бежавших от Гитлера, ничего не смогли набрать. Пришлось довольствоваться этим материалом». Далее автор повествует, как их вели с вокзала