Когда король сидел за столом, главные люди из евреев пришли поднести ему дары, но, поскольку накануне им было запрещено приходить ко двору короля, простолюдины с презрительными очами и ненасытным сердцем обрушились на евреев, сорвали с них одежду, а затем бичевали их и изгнали их из королевского зала. <…>

Граждане Лондона, услышав об этом, нападали на евреев в городе и сжигали их дома, но некоторые спаслись по доброте их христианских соседей. На следующий день после коронации король послал своих слуг и заставил арестовать нападавших, не ради евреев, а ради имущества христиан, которое они сожгли и разграбили, и приказал повесить некоторых из них[93].

Справедливости ради следует отметить, что погромов, бессмысленных взрывов агрессии и варварской жестокости в раннее Средневековье следовало постоянно опасаться не только евреям. Было множество других мишеней. Не евреи – так иностранцы, прокаженные, еретики – кто угодно, привлекший внимание злой толпы, например скорбные и странные старухи, тысячами сожженные как ведьмы под аплодисменты народа. Двадцать пять живших в Лондоне фламандских купцов и ткачей были без видимой причины изрублены на куски участниками крестьянского восстания 1381 года; к этому времени в Англии больше не оставалось евреев, на которых можно было бы выплеснуть гнев толпы.

Но возможно у евреев было одно преимущество перед их соседями. Их религия научила их, что история есть бесконечное послание от Бога и что они не должны видеть себя постоянной целью непредсказуемых ударов судьбы, в отличие от христиан. Как писал один монах XIII века в стихотворении «О, Фортуна», найденном в баварском бенедиктинском монастыре менее чем в полутораста километрах от Регенсбурга и положенном на музыку Карлом Орфом для кантаты «Кармина бурана»:

O, Фортуна,

Словно луна, ты изменчива,

Всегда создавая или уничтожая;

Ты нарушаешь движение жизни,

То угнетаешь, то возносишь,

И разум не в силах постичь тебя;

Что бедность, что власть —

Все зыбко, подобно льду[94].

Нам трудно принять условия жизни в давно минувшие века и, может быть, еще труднее проникнуть в чувства и представления людей о себе и о том месте в мире, которое, согласно этим представлениям, занимали они и их близкие. Нам, живущим совсем иной жизнью в совсем иное время, трудно понять, что для всех, кроме очень немногих, идеи о значимости отдельной личности еще не было. Мужчины и женщины осознавали себя – и так их воспринимали другие – как часть своего класса или имения; для каждого были свои определенные правила, своя одежда, свои занятия и положение в жизни. Считалось нечестивым и даже богохульным – не говоря уже об опасности для устойчивости общественного и мирового порядка – ломать условности, считавшиеся отражением воли Бога и предписанной Им картины Вселенной. Во многом подобно тому как для современного религиозного еврея смешивать мясную и молочную пищу[95]или полотняную одежду с шерстяной[96]означает размывать границу, которую Бог хочет видеть резкой и четкой, так и отдельные ступени на средневековой социальной лестнице должны были быть явственно различимы и признаны обществом путем использования особой формы одежды и манеры поведения.

На улицах, где в основном разыгрывалась драма средневековой жизни, дворяне и лорды отличались блеском оружия и гербов; прокаженные и другие люди, изуродованные болезнями, ходили процессиями, объявляя о своем присутствии звуком деревянных трещоток, подобно тому как во многих городах современного третьего мира нищие калеки выставляют напоказ свои уродства. Униформа была обязательной не только для воинов: слуги носили ливреи, цвета, знаки и гербы своих хозяев; духовенство отличалось одеянием от мирян. Любовники гордо демонстрировали «знаки внимания», подаренные им дамами; те, кто побывал в паломничестве, носили эмблемы в знак своих священных странствий – так, посетившие святилище в испанском городе Сантьяго-де-Компостела носили раковину морского гребешка, знак св. Иакова.

То, как та или иная группа манифестировала себя на публике, многое говорит нам о том, каким ее члены видели свое место в средневековом мире. Европейские евреи в раннее Средневековье обычно носили такую же одежду, как и все люди их пола и статуса. В ранних христианских источниках евреи изображаются так, что их невозможно отличить от других ни по костюму, ни по лицу[97]. Единственным сохранявшимся отличием была «еврейская шляпа», которую можно видеть на многих картинах того периода. Она напоминает ручной колокольчик или короткий широкий перевернутый конус для мороженого, иногда с шишкой на конце. Комментаторы нередко интерпретировали эти изображения как способ унизить евреев, показав их смешными. Но это означает применять современные вкусы к средневековому воображению. До того как церковь сделала «еврейские шляпы» обязательными в Европе, этот головной убор свободно выбирали и носили как маленький гордый знак принадлежности к своей вере. В 1266 году церковный совет Бреслау обязал носить такие шляпы всех евреев епископата Гнезен (ныне Гнезно), что привело к быстрому отказу от них. На еврейской печати XIV века из Кобленца изображен геральдический лев в «еврейской шляпе». На знамени, которым были награждены евреи Праги за помощь в отражении шведского вторжения и которое гордо выставлено в синагоге Альтнойшуль, изображена комбинация «звезды Давида» с «еврейской шляпой»[98](хотя некоторые называют ее шведской).

Происхождение «еврейской шляпы» туманно. Насколько мне известно, не сохранилось ни одного ее экземпляра. Мы ничего не знаем ни ее покрое, ни о материале.

Отсутствие внешнего различия между евреями и христианами отражало значительное взаимодействие между общинами – в любом смысле слова. IV Латеранский собор 1215 года, который среди всего прочего пытался объединить отдельные европейские народы в единую христианскую нацию, способную эффективно противостоять захватившим Святую землю мусульманам, был всерьез обеспокоен отсутствием зримых персональных признаков, которые бы маркировали религиозную, а следовательно, социальную и политическую принадлежность человека:

Смешение стало так велико, что невозможно установить различие. В результате иногда случается, что христиане по ошибке устанавливают отношения с еврейскими или сарацинскими женщинами. Поэтому <…> мы постановляем, чтобы таковые лица обоего пола во всех христианских провинциях были всегда различимы в глазах публики от других людей по характеру своей одежды.