Милан доволен.

— Отлично, — говорит он, — самый раз. Теперь подпись — и готово!

Они долго обдумывают подпись.

— «Черная рука», — предлагает Сила, большой ценитель приключенческой литературы, — или «Кровавый Джим», или «Гроза Техаса».

— Скажешь тоже, — возражает Милан, — какая еще «Гроза Техаса»! Старикан в жизни не слыхал, что такое Техас. — Сам он предлагает подписаться: «Голос правосудия» или «Человек с сердцем льва».

— Не влезет, — деловито отвергает его предложение Сила.

В конце концов сошлись на «Руке мстителя». Довольно кратко и выразительно. Так и дышит пампасами и прерией (по крайней мере, так считает Сила), а по мнению Милана есть в этом и что-то благородное, можно сказать — рыцарское.

— Вечером загляну к ним, — говорит Сила. — Посмотрю на старика. Причину какую-нибудь придумаю и загляну.

— Да… — вздыхает Милан, любуясь на лист, на котором просыхает тушь. Милан доволен: это они неплохо придумали с Силой.

— Мы им еще покажем, — говорит Сила.

* * *

Всего третий день, как Эрнест дома, а так многое изменилось! Дом ожил, в нем как будто даже стало светлее. Мама уже не плачет столько по вечерам, обняв Милана и Евку, не убивается над ними: «Ой вы мои птенчики, сиротки мои обездоленные!» Она часто разговаривает с Эрнестом. Говорят о чем угодно: о Лыске, которая скоро должна отелиться, о яровом севе, о том, что борону нужно будет купить новую, старая совсем стерлась. Огородик перед домом еще кое-как удастся проборонить, ну а в поле проку от нее мало. Только об отце не говорят. Стоит маме начать, как Эрнест тут же ей: «Оставь, не изводи себя! Ему уже ничем не поможешь, лучше о детях думай!»

Он с головой ушел в работу и Милана втянул. Вчера, например, они ходили за лозой. Нарезали здоровенную вязанку. Эрнест плетет из лозы корзины. Милану он показал, как нужно плести корзинки под голубиные гнезда. Милан попробовал, но у него ничего не получилось. Вместо корзины получился какой-то бесформенный ком. Но Эрнест не стал над ним смеяться.

— Сплетешь с десяток и научишься, — говорит. — Уменье не с неба падает.

Легче жить стало с Эрнестом, намного легче. Хорошо, что он вернулся. А Буханец, чего его бояться? Пусть лучше он нас боится!

20

В просторной кухне у Буханцов тепло и тихо. Широкий фитиль керосиновой лампы горит ясным пламенем и освещает выскобленные добела лавки, стол, старомодный бело-зеленый буфет и кошку, которая мурлычет в тепле на печи.

Буханец сидит за столом под образами и пишет. Перо царапает бумагу, делает кляксы. Время от времени Буханец стряхивает чернила с пера на кирпичный пол и пишет дальше. Пишет донос на Эрнеста Гривку, партизана и безбожника, который в настоящее время пребывает по месту своей постоянной прописки с фальшивыми документами.

— Я тебе покажу, — бормочет он про себя. — Без стыда, без совести дурачить меня на глазах у всей деревни.

Буханец гордится тем, что он не вышел из себя, сдержался, когда этот нахалюга, этот сопляк никчемный тыкал ему своими бумажками в глаза.

— Мы нынче будем петь по-другому, — решил он. — Совсем по-другому. Они по-хорошему — и я по-хорошему: Эрнестушка, Мишенька, Яничек… Ну, а потом пану стражмистру: мол, так и так, пришел самый главный партизан, негодяй и разбойник. Фальшивые бумаги мне совал под нос; он, видите ли, в больнице лежал. Знаем мы, какая такая у него больница была…

Двери открываются, входит внук, Янко, весь исщипанный морозом, нос и щеки красные.

— Цыц! — крикнул на него дед, едва он переступил порог, и пригрозил ему черным кривым пальцем. — Цыц, ни слова, я пишу…

Янко знает, что, когда дед пишет, в доме нельзя даже пикнуть, иначе дед осатанеет. Он потихоньку снимает пальто, разматывает шарф, потом на цыпочках подходит к столу и пристраивается на углу делать домашние задания.

Вот он открыл портфель и стал доставать учебники. Когда он вытащил грамматику, из нее выпала четвертушка бумаги, сложенная вдвое. Янко разворачивает листок и начинает читать…

— Дедушка! — раздался его напуганный голос.

— Цыц! Я тебе что сказал? — зарычал дед.

— Дедушка, да вы посмотрите…

Буханец схватил листок, поправил очки, прочитал.

— Ты где это взял? — взревел он. — Говори, негодник, где взял?

— Я не знаю, я в грамматике нашел.

— Я тебе дам грамматику, я тебе покажу «нашел»!.. — буйствовал Буханец, колотя внука книжкой.

Прибежала старая Буханцова, за ней невестка с подойником в руке.

— Что вы с ним делаете? — завопила невестка и заслонила собой сына, высокая статная — наседка, готовая защитить своего цыпленка от ястреба.

Буханец швырнул измочаленную грамматику на пол, сунул невестке под нос бумажку — причину скандала.

— Глянь, что твой сыночек приносит домой в сумке! Погляди-ка!

Заслонив одной рукой прижавшегося к ней сына, невестка выхватила у Буханца бумагу и прочла вслух:

К сведению комиссара деревни Лабудова:

Если ты, старый хрыч, будешь совать нос куда не следует, если ты будешь выдавать и преследовать людей, мы с тобой живо разделаемся. Смотри, ты у нас давно на примете. Только пикни еще раз, мы тебе живо пустим красного петуха на крышу.

«Рука мстителя!»

— Господи, спаси нас и помилуй от греха! — перекрестилась старая Буханцова.

Невестка уставилась на листок, повторяя про себя последние слова. Потом подбоченилась и грозно надвинулась на тщедушного свекра:

— И за это вы его…

— Это не я писал, — захныкал мальчик. — Я это в грамматике нашел.

— Нишкни, поганец! — напустился на него дед. — Я тебе еще покажу!

— Что вы ему покажете? — подняла голос невестка. — Что вы еще кому можете показать? Так и знайте, я сына бить не дам. Ну и ну, ему же приносят письмо, а он еще и драться за это! — Она приблизилась к столу, взглянула на разложенные бумаги, мельком взглянула на первые строчки и взвизгнула: — Люди добрые! На Гривку пишет, хромого Эрнеста хочет выдать! Да вы и впрямь последний разум пропили с этим Цифрой. Бога вы не боитесь! Еще Янова могила не остыла, а вы уже хотите Эрнеста загубить? Тьфу, как вас только земля носит!

Буханец застыл посредине кухни, расставив ноги, похожий на жалкого, ощипанного петуха. Застыл, зашевелил тонкими синими губами, затопал сапожками, заметался.

— Так и ты туда же, невестушка моя милая! — Он схватил табуретку, стукнул ею об стол. Чернильница подскочила, заплясала, опрокинулась. По столу пополз густой чернильный ручеек. — И это ты мне? В моем доме? За то что я тебя, голь голодраную, в невестки принял, послушавшись сына, а