Ненависть я узнавать привык. Ее ни с чем и никогда не спутаешь.

Ее я видел слишком часто, — и даже в Лондоне не успел забыть. Только причины там другие.

Видел здесь, до отъезда, — когда ломал кости и простреливал грудь.

И там, — ломая схемы и выстраивая с Лютым свой бизнес.

Удел проигравших, но не убитых духом.

Но вот такой — пронзающей, кромсающей ненависти, — не видел, наверно, никогда.

Рука сама дергается схватить ее за шею, — хрен знает, каким чудом мне удается ее остановить. Самого себя перехватить, чтоб в горло ее сейчас не впиться, — и вместо этого снова просто провести по щеке.

— Я хочу, чтобы мы начали с чистого листа, Фиалка. Может, в прошлый раз я немного и перегнул. Но говорю тебе — все у нас может быть иначе.

Снова всхлипывает, дрожью всем телом, которое я сейчас, как свое, чувствую, глаза прикрывает, будто раздумывая, — или скорее, — нет, будто сбежать от меня хочет.

— На меня смотри. Ты же видишь, — к тебе во мне нет зла.

Сажусь на постели, не выходя из нее — такой сладкой, такой пульсирующей, подхватывая рукой за спину, на себя перекатываю, к груди прижимаю, — слушая, как жаркой мощью бьется рядом с моим ее маленькое сердечко, — и распаляюсь еще сильнее.

— Открой глаза, — не двигаюсь в ней, не толкаюсь, жду.

Я, блядь, эти глаза видеть хочу!

Напротив своих, совсем рядом. Я оттенками их сумасшедшими любоваться хочу! И видеть, как в них заплещеться совсем другое…

И снова этот взгляд — нет, больше не такой! Все та же ненависть — только в миллион раз помноженная. Как будто разрезает меня на тысячи кусочков, прожигая на хрен мою собственную сетчатку.

Сдираю с себя одним вхмахом, бросая на постель.

— Блядь, Фиалка, я ж с тобой по-человечески хотел! Лучше, по-твоему, чтоб тебя у Маниза во все щели ебали? Все, кому не лень, да, так было бы лучше?

Сам не заметил, как навис над ней, — а девка в комочек свернулась и вздрагивает. Не смотрит больше, снова глаза закрыла.

И правильно.

Что бы ни сказала, как бы, блядь, ни притворилась, — а в них все нутро, все чувства полыхают, — и хрен спрячешь. А я убивать привык после того, как вижу такой взгляд. Только, блядь, в жизни бы не подумал, что увижу его в постели!

— Можешь не дергаться, — отпускаю руку, уже успевшую сжать ее плечо. — Ничего сейчас не будет. И так, как предлагал тебе — не будет. Сама придешь. И будешь ублажать — так, как и должна делать шлюха. И мне будет по хрен, — умеешь ты или нет. Будешь! И только попробуй сделать что-нибудь хреново! Ты — моя вещь. А вещи должны удовлетворять хозяина, — иначе они идут в расход.

Вышел, хлопнув дверью, — с такой силой, что дом задрожал.

визуализация

Блядь! Да кто она вообще, на хрен, такая?!

Я — ей, шалаве, предложил то, о чем эта блядь даже мечтать не смела! Я, блядь, о ее удовольствии, на хрен, думал! Да сам факт того, что прикоснулся к ней — уже меня самого охреневать заставляет! А остальное все — вообще, — просто, на хрен, запредельно!

Сам не замечаю, как кулак дергается, — и я херачу по стене, добравшись до своей спальни.

С каких херов?

Я!

И вдруг из-за дряни какой-то психую?

А я психую, — что, блядь, для меня вообще на грани фантастики!

Я в перестрелке ни в одной не психовал за свою жизнь!

И — из-за чего?

Из-за мусора этого под ногами, — а иначе о шлюхах и не скажешь!

Выбросить на хер, — хоть на панель дешевую, хоть на помойку, хоть к херам обратно к Манизу, — и забыть! За каким хером она мне вообще сдалась? Поприличнее, что ли, мало?

Поехать к Зарине, сбросить пар, — и она мне, блядь, еще и благодарна будет, как и все они! Снова заискивающе, как собачонка, в глаза смотреть будет и млеть. И кончать с громкими криками, выстанывая мое имя! И виски в перерывах подавать, ластясь, как кошка! Ну, блядь? Чего я вообще к этой шалаве приехал вместо гостинницы?

Опрокидываю в горло стакан виски, и понимаю, — никуда я, на хрен, не поеду.

И, если у этой шлюшки есть хоть капля мозгов, или хотя бы инстинкт самосохранения, — пусть даже на зачаточном уровне, — она поймет, что долго я добрым таким не буду. И придет заглаживать свою вину как можно скорее.

Но маленькая сучка так и не приходит замаливать грехи.

А я, как последний идиот, так и расхаживаю по спальне, чувствуя, как меня раздирает.

И, блядь, яйца только что не лопают!

Особенно, как глаза ее передо мной всплывают!

А они, блядь, всплывают, стоит мне только прикрыть веки!

И запах ее будоражит так, что внутри все переворачивается! На руках у меня остался, на всей коже, где касался ее!

Как зверюге дикой хочется вышибить на хрен двери и ворваться к ней, — и в нее ворваться.

И драть, — вбиваясь, вколачиваясь, — по хрен на то, что скомкаю, сомну, раздеру! До рева в груди хочется!

Но я только сжимаю кулаки и подливаю себе виски.

Нет, блядь. Сама придет. И умолять, чтобы я взял ее, будет.

Вера.

Я не заметила, как провалилась в какой-то странный, муторный то ли сон, то ли в беспамятство.

Как сквозь туман слышала, как кто-то входил, что-то перетаскивали, чем-то гремели, даже какие-то тени виднелись сквозь полуприкрытые веки, — и снова проваливалась в густую пелену.

Мне уже — все равно. Все уже не важно.

Если раньше еще и теплилась какая-то надежда — сбежать, или поговорить с тем, кто завладел мной из-за абсурдного стечения обстоятельств — то она уже умерла. Погасив последний лучик в моем сердце

Он — монстр. Он- зверь. Он — самое настоящее чудовище.

Красивый, как Бог — и такой же жестокий, как древние боги из легенд.

Он не пощадит и не услышит.

Ему просто плевать — все, что интересует человека, забравшего мою девственность, мои надежды, мое будущее — его собственные желания. В моем случае — только похоть. Ну, — чем? Чем я его привлекла?

Неужели у него, — вот такого, — явно богатого, солидного, — нет для этого женщин?

Я же не такая, как те, что могли бы ему подойти. Да даже Наталья — и та ухоженнее и статнее! С шармом. Пусть и холодно-отчужденным. А я?

Он явно привык, чтобы его ублажали — но этого я не умею. Видела же, как в самую первую ночь разозлился, — заметно, что привык к другому!