— Что с тобой? Ури! Не пугай меня… Что ты молчишь?

— Ик!.. — хочет отшутиться Ури, но больше не может сказать ни слова.

Единственный, кто совершенно спокоен, это Файвка. Сцена напоминает ему ту, что до этого случилась с ним самим. Сперва он, теперь папа. Ему очень любопытно, чем все это закончится.

— Тихо! — кричит Генех и выпучивает глаза.

Он вспомнил! У него в спальне есть толченая лимонная кислота с содой. Пусть зять Ури выпьет полстакана и приляжет, все сразу пройдет…

— Э… — соглашается Ури, но больше не может сказать ни слова.

Ури торжественно отводят в спальню. Он еле волочит ноги. Конец его ремня свисает из-под сюртука. Его, как шаферы жениха, поддерживают под руки Марьяшка с одной стороны, Генех — с другой. Тетя Фейга идет следом и озабоченно покачивает шляпкой.

Пока взрослые в спальне суетятся, за оставленными подносами с всевозможными угощениями достаточно долго остается только детвора. Дети слегка испуганы папиным обмороком, но рады тому, что стало свободней и не нужно сидеть на месте. Хватит, насиделись и наелись, как индюшки, из тетиных рук. Они сами с усами…

Первым вскакивает Файвка. Настал его час. Теперь он расквитается за свой обожженный язык, за насмешки над собой. Он танцует вокруг стола и шарит по всем тарелкам, нюхает все бутылки. Он, воплощенное «дурное побуждение» с обожженным язычком, прыгает вокруг стола. Сам он уже сегодня не может «грешить», но искушать других — пожалуйста.

— Ребята! — обращается он, лукаво прищурясь, к своим братьям. — Чего притихли? Налетай!..

Младшенький тут как тут, хватает с отставленного в сторону подноса огромный кусок имбирного печенья и торопливо, как голодная мышь, вгрызается в него. Велвл, мальчик, который уже учит Гемору, немного стесняется. Он бочком подходит к сладкому подносу и вилкой зачерпывает бурое варенье из хрена, сваренного в меду. Варенье мягкое, оно не хрустит, в отличие от твердых тейглех и имбирного печенья… У Файвки еще сильно болит язык, поэтому он не может справиться с такими пряными лакомствами и выискивает себе что-нибудь, что могло бы послужить ему компенсацией, что могло бы успокоить душевную боль. Он замечает на комоде красивую хрустальную вазочку, полную крупных грецких орехов. Может быть, Марьяшка приготовила их для племянников и забыла раздать? Может быть — да, может быть — нет. Но гадать некогда. Время — орехи!

— Смотрите, ребята! — показывает Файвка на эту хрустальную вазочку и подмигивает. — Чего сидим?

Рахмиелка, младшенький, тут как тут. Он немедленно начинает набивать карманы. Мальчику, который уже учит Гемору, стыдно за этот грабеж среди бела дня, совершаемый, пока папа испускает дух в соседней комнате. Он краснеет и отворачивается к окну. Пусть младшие братья делают что хотят. Он ни о чем не знает.

Файвка смеется ему в спину:

— Посмотрите на этого праведника!.. Он не хочет? Ну и не надо! Ничего, дома поклянчит орешков… Вот увидишь, Рахмиелка.

За минуту все грецкие орехи исчезают в карманах Файвки и младшенького.

Аккуратно сделав свое дело, они, как ни в чем не бывало, рассаживаются по местам и ждут с показной тревогой на лицах, когда же папе станет лучше.

Примерно через полчаса из спальни выходят: тетя Фейга — рассерженная, бедные Марьяшка и Генех — очень пристыженные, а за ними — сам дядя Ури. Он все еще изжелта-бледен, но выглядит бодрее. Ему явно полегчало в соседней комнате. Отчего? Файвка подозревает, что не от одной только содовой воды…

Тетя Фейга издает «уф», садится еле живая и произносит:

— Дети, берите пальтишки, мы идем домой…

Начинаются пожелания и поздравления: «Доброго праздника! Доброго года!» Марьяшка о чем-то вспомнила… Она поворачивается к комоду, к хрустальной вазочке. Она намерена загладить скверную историю с фаршированными куриными шейками, она хочет одарить детей Ури на дорожку, каждому — горсть орехов, и тем исправить дело… Но вазочка пуста. Ни скорлупки не осталось.

Поворачивается Марьяшка с закушенной губой к сыновьям дяди Ури. По тому, как они отводят глаза, Марьяшка понимает, что дорогие, любимые племяннички оставили ее с носом. Не дожидаясь ее, они сами разобрались с приготовленными ею подарками… Но она молчит. Пропало дело. Угощенье есть угощенье. С праздником, Ури, с праздником, детки!

1

Если в Шклове хотят припугнуть детей, чтобы они не объедались неспелыми огурцами, не запивали сырой водой яблоки, не покупали зеленый крыжовник — в ход идет одна и та же страшилка:

— Гитл-Башу позову!

— Вот идет Гитл-Баша!

— Гитл-Баша тебя покажет!

Она — пугало для маленьких детей всего города. От одного ее вида у них животики сводит. А позор какой! Если в хедере прознают, что Гитл-Баша сделала с мальчиком, его репутация, считай, погибла. Это хуже, чем стоять «у позорного столба» со сметкой из гусиного крыла, прикрепленной к картузу, хуже, чем быть выпоротым ребе.

Гитл-Баша — молчаливая, желтая, как воск, женщина. И зимой, и летом ходит она в одной и той же заношенной шали, в одном и том же застиранном платке, утратившем всякий цвет. Личико у нее как фига: ужасно блеклое, ужасно сморщенное, с кислым выражением, синеватыми губами и ввалившимися глазами. Должно быть, Гитл-Башин способ зарабатывать на хлеб довел ее до такой внешности. За свою жизнь она столько раз выжала лечебный пузырь, что ее лицо стало таким же морщинистым, таким же выжатым, как этот пузырь. Муж Гитл-Баши, лекарь из тех, что ставят банки и отворяют кровь, давно умер и оставил ей в наследство свое искусство и свои причиндалы. Они всегда при ней, завязанные в грязноватый хасидский платок вроде красной шали в некогда черный горошек… Рахмиелка, младший сын дяди Ури, однажды подсмотрел, со страхом и любопытством, как она проветривала эти свои причиндалы на поросшей травой завалинке. На расстеленной таинственной красной шали лежали пара дюжин почерневших, точно от злости, закопченных стеклянных банок, огарок восковой свечи для авдолы, странный ножичек с двумя закругленными лезвиями и шилом, наверное, такой нужен, чтобы ставить резные банки. Кроме того, там были разложены: коробок спичек, длинный оселок, закрытая опасная бритва и пакетик ваты. А посередине, как собака в крапиве[121], — «то самое»… Та самая вещь, которой так боятся маленькие дети! Вещь эта выглядела не слишком современно и не слишком привлекательно. Между нами говоря, что может быть привлекательного в желтоватом телячьем пузыре, туго привязанном красной ниткой к трубке из гусиного пера?

Когда Рахмиелка со своими приятелями увидели эту штуку, они почувствовали себя нагими и устыдившимися, как Адам и Ева после грехопадения.

Обескураженные, как женихи, которым только что вернули брачный контракт, они разошлись в задумчивости и, загибая пальцы, приняли твердое решение: неспелой смородины не есть, воды после сырой репы не пить… Самые благочестивые кающиеся грешники могли бы им позавидовать!