— Адейн. Эйлом. Ашер. Молах. Бетейрем. Кол. Йецур. Нивро…[126]

Ребе вел указкой, Рахмиелка читал по складам. Но резь в правом боку повторилась и так остро, что Рахмиелка начал корчиться.

Ребе выпучил глаза и прикрикнул:

— Чего тебе не сидится, паршивец!

Однако «паршивец» чувствовал себя совсем неважно. Ребе с ремнем страшен, но рези в животе еще страшнее. И между этими двумя огнями приходится битый час читать по складам молитву! Лоб Рахмиелки вспотел под козырьком картуза. Корчась и ерзая на высокой табуретке, он едва дотянул до Акейды[127]и замолчал.

— Читай, выкрест! — пригрозил ему ребе.

Рахмиелка, у которого внутри уже все бурчало и свербело, с ужасом смотрел на страницу с длинной молитвой. Слова Рибейней шел эйлом[128]плясали у него перед глазами. И, потеряв терпение, он взвыл:

— Ре… ребе! А маленькие буковки[129]мы тоже будем читать?..

Мальчики засмеялись. А Рахмиелке вместо ответа схлопотал от ребе такую оплеуху, что голова ударилась о плечо соседа.

Однако теперь Рахмиелка получил законную возможность выплакать свои ужасные боли, свои страшные рези в животе. Он этой возможностью тут же воспользовался и зашелся таким криком, что жена ребе выбежала из кухни, а сам ребе не на шутку перепугался, когда увидел, что прибитый им ученик лежит на скамье, корчится от боли и стонет.

— Что с тобой, что случилось? — бросились к Рахмиелке ребе и его жена.

— Живот… ой! ой! — простонал без тени стыда Рахмиелка, гордый сотворитель Шехейону, и согнулся в три погибели.

Тайна зеленого крыжовника раскрылась самым постыдным образом. Геройство Рахмиелки оказалось никчемным.

3

Жена ребе отвела Рахмиелку за руку домой. Он старался держаться молодцом, не реветь, но в его широко раскрытых глазах стояли слезы. Он даже язык прикусил от боли. Когда Рахмиелка проходил мимо палисадника, где пару часов назад так основательно общипал куст крыжовника, несколько сломанных веточек протиснулись в узкую щель между досками забора, провожая взглядом получившего по заслугам безобразника, которого жена ребе теперь вела домой, как маленького арестанта. Рахмиелке показалось, что обобранные веточки перемигиваются, качаясь ему вослед:

— Ага, обжора! Поломал, общипал нас… Теперь получай!

Дома мама дала ему стакан горячего чая, потом — мяту, потом заварила травку: чем дальше, тем все более невкусными, более отвратительными становились лекарства. Но боли в желудке не утихали. Наоборот, они становились все сильнее и сильнее: набрасывались на кишки и будто ножом их резали. Рахмиелка был на все согласен: на припарки, на холерные капли; с великой покорностью, только тихо вздыхая, он принимал все, лишь бы мама не позвала гадкую лекарку с пузырем… Но к вечеру ему не полегчало. Щеки впали, вокруг потухших глазок залегли черные тени. И вот уже тетя Фейга говорит дяде Ури на мужицком наречии, чтобы маленький не мог понять:

— Трэба заволачь рефету!..[130]

Дядя Ури сверкнул косыми глазами на маленького и многозначительно ответил:

— Угу!

Язык был не вполне понятен Рахмиелке, но знать-то он очень хорошо знал, что дело пахнет Гитл-Башей. Однако он был так измучен, что ему уже было все равно. Он только сказал слабым голосом: «Нет, нет!» и тихонько заплакал. Мама набросила платок, недобро улыбнулась и ушла.

Через полчаса явилась Гитл-Баша со своим сморщенным желтым личиком и со своим узелком из красного хасидского платка, который она унаследовала от мужа. Она расположилась, как «у родного отца на винограднике», разложила все свои причиндалы на кухне, на трефной табуретке.

Чтобы младшенький не увидел, какое унижение ему готовится, и не начал сопротивляться, его заперли в детской, и у Гитл-Баши были развязаны руки для привычного дела.

Прежде всего она проверила, хорошо ли работает главная машина. Да, все в порядке. Наконечник из полого гусиного пера крепко привязан к телячьему пузырю. Ни капли воздуха не просочится. Гитл-Баша обращается к тете Фейге важно, как человек, который теперь держит в своих пожелтевших руках здоровье младшенького.

— Фейга, нет ли у вас немного горячей воды и кусочка мыла?

— Конечно! — начинает суетиться тетя Фейга. — Вот миска с горячей водой, а вот мыло.

— Главное — мыло! — объясняет Гитл-Баша свою таинственную науку и начинает разводить кусочек мыла в горячей воде. При этом ее обычно кислая физиономия принимает озабоченное выражение. Лоб морщится под платком, губы выпячены. Она разводит мыло и молчит. Но посреди этого занятия вдруг спохватывается:

— Фейга, нет ли у вас капельки растительного масла?

— Да, — отзывается тетя Фейга, — капелька прованского масла имеется.

Гитл-Баша объясняет ей смысл использования масла так:

— Оно размягчает кишки…

Она подливает масла в горячую мыльную воду и размешивает палочкой. Но тут же спохватывается:

— Ах, совсем забыла. Чуточку соли…

— Соли! — облегченно улыбается тетя Фейга. — Это соли-то в еврейском доме нет? Чтобы так всего остального добра не было!

— Соль маринует кишки… — с ученым видом объясняет Гитл-Баша. Всыпает щепотку соли и размешивает быстро-быстро, точно колдунья. Но вскоре ей приходит в голову еще одна счастливая мысль.

— Ага, — говорит она, — Фейга, может, у вас есть немножко молока?

— Молока? — переспрашивает тетя Фейга. — Если в доме, слава богу, есть скотина, в нем есть и молоко. Вот крынка с молоком.

— Молоко облегчает! — поясняет Гитл-Баша.

И в мыльную смесь отправляется полкрынки молока. Забелив смесь, Гитл-Баша сразу же опускает в миску свой корявый палец и пробует температуру.

— Так, — говорит она. — Фейга, теперь, когда все уже остыло, можно добавить яичного белка — он не сварится.

— Белка?! — удивляется тетя Фейга.