Наконец нянька с большим трудом высвобождался от девочки и выскакивал на улицу. Однако из-за болтовни Гюльсум он забывал, что ему говорил комиссар. Таир-ага не решался вернуться домой, пока не придумает новые подробности вместо забытых.

Задержание Гюльсум и ее нахождение в полиции стало для детей чем-то невообразимым. Каждый раз, когда нянька уходил, они хотели увязаться за ним, но бабушка тысячами отговорок насилу удерживала их дома.

Однако под вечер они все высыпали на улицу. Ханым-эфенди больше не смогла сдерживать их.

Лицо Гюльсум в окне полицейского участка показалось ее братьям даже веселым. Комиссар звал детей, однако у них не хватало смелости подойти поближе. Для них что хамам[38], что полицейский участок являлись местами, куда им подходить не разрешалось.

Цепочка нашлась после вечерней молитвы под одним из диванов. Азизе, не отважившись надеть ее, спрятала ее между пружинами обивки, но она упала на пол от тряски, вызванной тем, что на диван постоянно садились и вставали.

Несмотря на раннее время, нянька пришел за приемышем в полицейский участок. Когда Гюльсум вернулась домой, она прыгала, как комнатная собачонка, крича: «Ах, есть в мире добрые люди!»

* * *

После того случая Гюльсум стала очень пугливой. Она очень боялась, что ее снова отправят в полицию. Как только она видела где-нибудь деньги, серьги или кольца, то прямо приставала к барышням: «Любимая, ради Аллаха, не оставляйте это на виду. Из-за вас человека побьют в полиции!» — А как только узнавала, что в доме что-то потеряли, она от страха поднимала руки и умоляла: «Ищите!»

Глава двадцать пятая

«Ах, чабан, чабан, что ты видел в горах и в степи?

Видел раскинутую палатку.

Одну девушку разлучили с возлюбленным;

Да, видел, как она ахает и плачет».

Эти разрозненные фразы одной народной песни из пьесы-сказки, которую весной поставили в театре, дети повторяли снова и снова.

Даже Бюлент, который только начал говорить, лопотал: «Я видел, как она плачет и ахает», да при этом так красиво, что его мама и тетушки от восторга готовы были задушить его в объятиях. «Ах, съесть бы этот язычок!» — кричали они и целовали его.

Сын падишаха влюбился в одну бедную девушку. Когда падишах узнал о таком позоре, он увез девушку далеко-далеко.

От горя сын падишаха сел на лошадь и поехал искать девушку. Когда он повстречал на дороге чабана, то спросил: «Чабан, что ты видел в горах и в степи?» Далее говорилось хором:

«Видел раскинутую палатку.

Одну девушку разлучили с возлюбленным;

Да, видел, как она ахает и плачет».

Эту сказку Гюльсум вспоминала чаще всех. Конечно же, дело тут было не в сыне падишаха и не в сюжете сказки. Вот только девочка настолько хорошо ее рассказывала, что даже старухи так не могли.

Кроме того, девочка считала, что это сказка про нее.

Когда Гюльсум повторяла эти фразы, укачивая на коленях Бюлента, а другие дети сидели рядом, ханым-эфенди смотрела на нее с изумлением и думала: «Эта одуревшая девчонка, которая никого и в грош не ставит, раньше, как только слышала разговоры о любви, сразу же затыкала уши и от возмущения таращила глаза. А теперь, едва услышав фразу, где есть словечко «любовь», повторяет ее без конца. Как только она рассказывает о сыне падишаха, влюбленном в бедную девушку, она кивает, причмокивает и щурит глаза, чуть ли не сознание теряет. Как знать, может быть, она тоже надеется, что в нее однажды влюбится сын падишаха? Если человек такого высокого мнения о себе, что хорошего? Разве можно смотреть на эту грязнулю с волосами, растрепанными, будто стог сена? Что она себе думает?

О Аллах, до чего же рано эти крестьянские дети взрослеют. Они словно родившиеся в прошлом году козы или овцы, которые уже успели окотиться… Действительно, недалеко они ушли от животных…»

Ханым-эфенди знала это по опыту. Хоть ее собственные дети уже достигли брачного возраста, они все еще весьма смутно представляли себе, что значит быть мужем или женой.

А между тем ее приемные дети, уже начинали кокетничать, едва завидев человека противоположного пола. За него они были готовы утопить в ложке воды любого, кто попытается их вразумить.

Из-за подобных наклонностей своих приемных дочерей она не могла нанимать на работу молодых мужчин. Иначе нужно было смотреть в оба.

Они были готовы выпрыгнуть из окна, как только замечали, что мимо проходил какой-нибудь мужчина — от вонючего мусорщика или носильщика до старых продавцов-евреев.

Одним словом, лишь бы был мужчина, а кто — неважно. Пусть он одет в грязные лохмотья, пусть феска натянута на лысину — все равно для них он прелесть!

По правде говоря, эти девчонки портили и домашних детей. Те набирались от них всякой пошлости. Даже если им сразу не представлялся удобный случай научить гадостям юных обитателей особняка, немного погодя они все равно наверстывали упущенное.

Хозяйка дома была очень внимательной и щепетильной в данном вопросе. Если она видела, что кто-то из детей оставался наедине с Гюльсум или прятался где-нибудь с ней, она немедленно подходила к ним: «Ну-ка, что тебе говорила эта девочка? Я все равно узнаю. Быстро говори, а если не скажешь, то я тебе покажу!»

Если Гюльсум пыталась отвести от себя вину, то Надидэ-ханым тотчас перебивала ее: «Молчи! Я вашу породу хорошо знаю!»

Поэтому, когда хозяйка услышала стенания Гюльсум «Эту девочку разлучили с любимым, я видел, как она ахает и плачет» — она решила, что это не спроста.

Хозяйка дома также знала по опыту, что взросление ее приемных дочерей начиналось именно так.

За работой они пели газели и тюркю тонкими, грубыми или пронзительными голосами или же начинали читать стихи и рассказывать истории собственного сочинения.

Надидэ-ханым никогда не ошибалась в своих предположениях. С некоторых пор Гюльсум и вправду пребывала в лирическом настроении. Однако сейчас это пока касалось не лично ее, а Сенийе-ханым.

Как и у большинства детей, у Гюльсум появился свой идеал: Сенийе-ханым.

Для Гюльсум не существовало на земле человека более красивого, умного и важного, чем она. То, что девушка стала невестой, то есть находилась в предвкушении самого счастливого и важного события в своей жизни, еще больше возвысило ее в глазах Гюльсум.

Девочка восторгалась ее красотой, ее нарядами и даже тому, что она два раза в неделю брала уроки игры на