загадочно чужеземная. Я очистила ее щеткой, просушила, восхищаясь мастерством, с которым была выточена ее шерсть. Она не была похожа на тех обезьян, которых я видела раньше, – те ели арахис и казались бестолковыми. У нее была гордая поза обезьяны-мыслителя. Теперь я понимаю, что тотемное животное, которое я любовно освободила от водорослей – и которое (увы!) затерялось вместе с остальным багажом моего детства, – было Священным Бабуином.

Итак, море, проникшись моим горем, благословило меня. В этот день в нашем доме поселился мой маленький брат, но в нем же обосновался и мой удивительный и (кто знает?), возможно, бесценный бабуин.

Привил ли мне морской пейзаж из детства любовь к переменам и первозданным местам? Горы пугали меня – своей неподвижностью, своей гордыней. А тишина душила, как мягкая подушка. Если я не гуляла вдоль моря, то либо каталась на лодке, либо плавала. Мой молодой дядя, спортивный и ловкий, соорудил на пляже качели. При нормальном приливе можно было взлететь на них как можно выше и спрыгнуть в воду.

Никто не учил меня плавать. Это случилось само собой. Я стояла среди других детей по грудь в воде, покачиваясь на легкой зыби тихого залива. Один противный мальчишка сидел в резиновом круге и брыкался, хотя не умел плавать. Мама не разрешала ни мне, ни брату пользоваться нарукавниками, кругами или надувными матрасами из страха, что мы уплывем на глубину и по неосторожности погибнем. «Сначала научитесь плавать», – твердо повторяла она. Противный мальчишка соскользнул с круга, подпрыгнул и уцепился за него. Никого другого он к кругу не подпускал, справедливо заявляя: «Он мой». Неожиданно подул ветерок, мальчишка покачнулся, и розовый спасательный круг выскользнул из его рук. От страха глаза у него расширились, и он громко закричал. «Сейчас я его поймаю», – сказала я. За моей бравадой скрывалось отчаянное желание поплавать с кругом. Я прыгнула, взмахнув руками, мои ноги оторвались от земли. Теперь я находилась на запретной территории – «выше головы». Если верить маме, я должна была тут же камнем пойти на дно, но этого не случилось. Мой подбородок был поднят вверх, руки и ноги изо всех сил молотили по холодной зелени воды. Поймав ускользавший круг, я поплыла, держась за него. Я плыла. Я научилась плавать.

С аэропорта напротив запустили аэростат. Он поднимался вверх, как серебряный пузырь, как ракета.

В то лето мой дядя и его юная невеста строили лодку. Мы с братом приносили им блестящие гвозди. Каждое утро все просыпались под стук молотка. Медовый цвет свежей древесины, светлая стружка (словно колечки на палец) и душистая пыль, вылетающая из-под пилы, – все вместе это дарило мечту о настоящем парусном судне. С моря дядя привозил макрель. Рыба поступала к нам на стол в ярком парчовом одеянии – голубовато-зеленом с черным отливом. Море кормило нас. Из головы и хвоста трески бабушка варила рыбный бульон, который, застыв, превращался в несравненное заливное. На ужин у нас были пропаренные моллюски и омары в горшочках. Я никогда не могла смотреть, как бабушка опускает темно-зеленых, еще шевелящих большими клешнями омаров в кипящую воду, чтобы уже через минуту вытащить их из нее мертвыми, красными и съедобными. Я слишком остро ощущала жжение кипятка на своей коже.

Море было нашим главным развлечением. Когда приходили гости, мы рассаживали всех с термосами, сэндвичами и цветными зонтами на циновках, словно сама вода – голубая, зеленая, серая, синяя или серебристая – была полноценным зрелищем. Взрослые в то время еще носили пуританские черные купальные костюмы, отчего наши семейные альбомы кажутся такими старомодными.

Мое последнее воспоминание о море – как о бушующей стихии. Этот день 1939 года был обманчиво тихим, с разлитой в воздухе болезненной желтизной; расплавленное море со скользкой стальной поверхностью покачивалось, как напряженное животное на поводке, с темно-лиловыми злыми глазами. От бабушки с берега океана к матери в залив шли взволнованные телефонные звонки. Мы с братом стояли по колено в воде, вслушиваясь в переговоры прилива, возвышенностей, заколоченных окон и плавающих лодок, впитывая их в себя, как волшебный эликсир. Урагана ждали с наступлением темноты. В то время бутоны ураганов не завязывались во Флориде и не расцветали каждую осень на Кейп-Коде, как сейчас – бах! бах! – вроде салюта на Четвертое июля, и их не называли эксцентричными женскими именами. Это напоминало приближение некоего чудовища наподобие Левиафана. Наш мир мог быть истреблен, разнесен в клочья. И мы хотели присутствовать при этом.

Зеленовато-желтый дневной свет необычно рано померк, словно на то, что должно было случиться, нельзя было смотреть – даже при свете звезд или факелов. Полил дождь, обещавший потоп, подобный тому, что пережил Ной. Потом подул ветер. Мир превратился в барабан. Его били, а он орал, визжал и сотрясался. Бледные, но счастливые мы с братом пили в кроватках свое обычное горячее питье. Естественно, спать мы не собирались. Мы подползли к шторе и немного ее приподняли. На зеркально-черном стекле наши лица, устремленные вдаль, дрожали, как мотыльки. Не было видно ни зги. Слышался только вой в сопровождении ударов, хлопков, стонов и грохота рушившихся в схватке великанов предметов или осколков. Наш дом покачивался. Он покачивался и покачивался, пока двое маленьких соглядатаев не уснули.

Разрушения той ночи не поддаются описанию: вывороченные с корнем деревья, опрокинутые телефонные будки, сарайчики, покачивающиеся на волнах у маяка, доски от покореженных лодок. Дом моего деда уцелел – героический дом, хотя волны перекатывались через дорогу и обрушивались в залив. Соседи говорили, что его спасла возведенная дедом дамба. Желтый песок засыпал бабушкину печь, соль оставила пятна на обитой материей тахте, мертвая акула валялась на том месте, где раньше росла герань, но бабушка решительно взялась за метлу, так что все вскоре должно было стать как прежде.

На этом картина моего детства на море застывает. Отец умер, мы переехали в глубь страны. Но те первые девять лет моей жизни навсегда остались в памяти, запечатанные, как кораблик в бутылке, – прекрасные, недостижимые, исчезающие, словно волшебная ускользающая сказка.

Снежный блиц

В Лондоне, на следующий день после Рождества (его еще называют Днем подарков), пошел снег – первый снег, который на моей памяти выпал в Англии. В течение пяти лет я время от времени тактично задавала знакомым англичанам вопрос: «А у вас когда-нибудь бывает снег?» – так как мне до ужаса надоело полгода терпеть сырую, промозглую, серую непогоду, которая в Англии называется зимой. «Да, я помню снег, – следовал обычный ответ, – когда был ребенком». После этого я с энтузиазмом вспоминала сугробы хрустящего и сверкающего снега, игру в снежки, рытье снежных тоннелей и катание на санках в детские годы в Штатах.