обнадеживающее, но слова потерялись в плотном ноябрьском воздухе. Дочка тоже повернулась на голос Эстер, рот у нее был черный, словно она ела землю. Эстер поспешила улизнуть еще до того, как малышка поднялась и заковыляла за ней: Роза и миссис Нолан уже ждали ее во дворе.

Эстер пропустила женщин через двухметровый, похожий на частокол забор и задвинула за ними засов. Роза выставила вперед оба локтя, Эстер и миссис Нолан взяли ее под руки – каждая со своей стороны, – и все трое пошли, слегка покачиваясь, в своих лучших туфлях по каменной брусчатке мимо коттеджа Розы, коттеджа слепого старика и его сестры, старой девы, пока не вышли на дорогу.

– Сегодня собрание проходит в церкви. – Роза засунула за щеку мятный леденец и протянула пакетик из фольги остальным. Но Эстер и миссис Нолан вежливо отказались. – Хотя мы не всегда встречаемся в церкви. Только когда к нам присоединяются новые члены.

Миссис Нолан возвела блеклые глаза к небу – то ли от волнения, то ли из почтения к церкви. Эстер этого так и не поняла.

– Вы тоже недавно здесь живете? – спросила она миссис Нолан, слегка подавшись вперед, чтобы не разговаривать через Розу.

Миссис Нолан издала короткий невеселый смешок.

– Нет, я уж шесть лет здесь живу.

– Тогда вы, наверно, всех знаете.

– По сути, никого, – произнесла нараспев миссис Нолан, и в сердце Эстер, словно стайка зябнущих птиц, затрепетали дурные предчувствия. Если уж миссис Нолан – англичанка по виду и акценту и к тому же жена владельца паба – чувствует себя чужой после шести лет жизни в Девоне, то разве что-то светит американке Эстер? Как ей прижиться в этом закрытом обществе?

Три женщины продолжили путь, рука об руку, вдоль высокой живой изгороди из остролиста, огораживающей акр Эстер, миновали передние ворота и красную глинобитную стену кладбища. Плоские, изъеденные лишайником надгробия кренились к их головам. Дорога, глубоко протоптанная задолго до того, как придумали мостовые, извивалась подобно высохшему руслу реки между наклонными берегами.

Эстер видела, как за витриной мясника с выставленными в ней свиными окороками и коробками с салом и дальше по улице – мимо полицейского участка и общественных туалетов – другие женщины поодиночке и группами стекались к церковным воротам. В мешковатых шерстяных пальто и тускло-коричневых шляпах все они, без исключения, казались старыми и некрасивыми.

Когда Эстер и миссис Нолан задержались у ворот, пропуская вперед Розу, к ним, улыбаясь и кивая, подошла очень некрасивая женщина. Эстер узнала ее: на Празднике урожая она продала ей огромную брюкву за шиллинг и шесть пенсов. Брюква выпирала из корзины, занимая ее полностью, как некий сказочный овощ, но, когда Эстер ее разрезала, оказалась внутри губчатой и жесткой, как пробка. После двух минут пребывания в скороварке она превратилась в бледно-оранжевое месиво, а дно и стенки скороварки почернели от скользкой, дурно пахнущей жидкости. Нужно было просто сварить ее в кастрюле, думала теперь Эстер, следуя за Розой и миссис Нолан к церковным дверям вдоль обрезанных лип.

Внутри церковь оказалась очень светлой. Только потом Эстер сообразила, что раньше бывала в храме только на вечерней службе. Задние скамьи уже были заполнены женщинами: шурша юбками, они рассаживались, преклоняли колени и слали во все стороны доброжелательные улыбки.

Роза подвела Эстер и миссис Нолан к пустой скамье у середины прохода, пропустила вперед миссис Нолан, затем прошла сама, ведя за собой Эстер. Преклонила колени одна Роза. Эстер просто опустила голову и закрыла глаза, но голова ее оставалась пустой, и она почувствовала себя лицемеркой. Открыв глаза, она огляделась.

Только на миссис Нолан здесь не было шляпы. Эстер поймала ее взгляд, и женщина вздернула брови или, скорее, кожу, где должны были быть брови. Подавшись вперед, она доверительно сообщила:

– Я не часто сюда хожу.

Эстер понимающе кивнула и шепнула одними губами:

– И я тоже.

Но это было не совсем так. Через месяц после приезда в город она стала посещать все без исключения вечерние службы. Пропущенный месяц дался ей нелегко. По воскресеньям дважды в день – утром и вечером – мелодичный перезвон колоколов разносился по окрестностям. Этот звон словно испытывал ее. Он вторгался в воздух и сотрясал его с собачьим рвением. Звон заставлял Эстер чувствовать себя отверженной, лишенной возможности участвовать в каком-то прекрасном местном празднике. Через несколько дней, проведенных в новом доме, Том пригласил Эстер спуститься к пришедшему к ним гостю. В гостиной среди коробок с неразобранными книгами сидел местный священник. Плюгавый седой человечек с оттопыренными ушами, ирландским акцентом и профессиональной всепрощающей улыбкой на лице рассказывал о своей жизни в Кении, где он познакомился с Джомо Кениатой[33], о живущих в Австралии детях и жене-англичанке.

Эстер все время ждала, когда он спросит, ходят ли они в церковь. Но священник не затрагивал эту тему. Он покачал на коленях ребенка и вскоре ушел. Эстер в окно видела, как маленькая фигурка в черном одеянии движется по тропинке к передним воротам.

А еще через месяц Эстер, вконец растревоженная колокольным звоном, написала под горячую руку священнику письмо. Ей хотелось бы посещать вечерние службы. Не посвятит ли он ее в ритуалы, установленные в их церкви?

Эстер взволнованно ждала ответа. Каждый день она накрывала стол к послеобеденному чаю, за который они с Томом садились только когда становилось ясно, что никто не придет. На третий день, сметывая на живую нитку желтую фланелевую рубашку для малышки, она глянула в окно, выходящее на передние ворота, и увидела невысокую плотную фигурку в черном, медленно прокладывавшую себе путь сквозь крапиву.

Эстер с опаской приветствовала священника. Она сразу призналась, что воспитана в унитарианстве, на что священник с улыбкой ответил, что, поскольку она христианка, ей будут рады в любой церкви. Эстер еле сдержалась, чтоб не назваться атеисткой и не покончить со всем разом. Раскрывая молитвенник, который принес священник, Эстер чувствовала, как черты ее лица принимают болезненно-лживое выражение, однако внимательно прослушала весь порядок службы. Явление Святого Духа и слова «воскрешение из мертвых» вызвали у нее неловкое чувство собственной двуличности. Однако когда она призналась, что ей трудно поверить в «воскрешение плоти» (сказать, что «и духа», она не осмелилась), священник совершенно не был шокирован. Он только спросил, верит ли она в силу молитвы.

«О, да, да, верю!» – услышала Эстер собственные слова, пораженная тем, что на ее глазах так кстати выступили слезы, которые на самом деле означали: как бы я хотела верить. Позже ей пришло в голову, что слезы могли быть вызваны осознанием непреодолимой пропасти между ее неверием и красотой истинной веры. У нее не хватило мужества рассказать священнику, что десять лет назад она пережила трудный период, изучая в