установленный режим. Он занят работой — важной работой. Никаких поблажек.

Уже перевалило за семь, когда он вошел в довольно убогое заведение на краю гавани. Одна порция напитка и примененные глаза и уши сообщили ему, что тут ничего не светит. Здешнее сборище оказалось немаленьким, в основном — чужаки, но шумные, разнузданные и уже изрядно настроенные на долгую ночь. Никаких молчаливых, сардонических романистов здесь не ошивалось. И все же нет ли здесь несуетного закутка, подобающего присутствию писателя? Или же Джойс — отшельник, скрытый в каминном углу, избегающий любых возможностей слияния с общественностью, в страхе и отвращении к людям, сам по себе? Какие б ни были у Мика планы, он понадеялся, что такого закутка не найдется. Чувствительный ум в таком настрое легко возмутить, подумалось Мику: у людей имеются личные причуды, однако шум и гам человеческого общества невозможно отменить или отключить безопасно для того, кто пытается это сделать. В тех, чьи долгосрочные пристанища — монастыри или даже тюрьмы, люди, встречающие их, видят позднее уязвленные ум и сердце, частенько — уязвленные необратимо. По крайней мере таково было у Мика впечатление, но честность заставила его признать, что он толком никогда не сталкивался с личностями, которым досталось такого рода прошлое.

Два следующих визита оказались пустыми. Одно место смотрелось поначалу несколько обнадеживающим, ибо в довольно тихом пабе по дороге к станции он, как оказалось, сел выпить с человеком, который, судя по одежде, речи и поведению, был протестантским священником. Мику не доставало умений распознавать разнообразные оттенки реформатского спектра, а любой вопрос в этом отношении^- дурной тон. Впрочем, человек тот вполне явно Джойсом не был. Любезный (и, следует добавить, довольно трезвый), он пригласил Мика выпить с ним прежде, чем Мик успел заказать себе сам. Пока подавали херес, незнакомец произнес:

— Юное сие Государство это убьет, если они не поберегутся.

— Что? Виски?

— Подоходный налог. Я убежден, что это безнравственная форма налогообложения.

— Означает ли это, что платить подоходный налог грешно?

— Ну, нет. По совести, всяк имеет право выбирать меньшее из двух зол. Но тяжкий подоходный налог подрывает предпринимательство и инициативу — ив конце концов порождает уныние и национальный упадок.

— Общеизвестно, — напомнил ему Мик, — что страна столетиями подвергалась жестоким непомерным налогам и эксплуатации и от Британского правительства, и в кабале этих продажных безжалостных негодяев — отсутствующих помещиков{99}. Великий Голод{100} — результат того режима.

— Ах, скверные то были времена в прошлом.

— И надеюсь, не обижу ваше преподобие, обратив внимание на ужас церковной десятины, когда нищее крестьянство вынуждали поддерживать Церковь, в которую они не верили и от которой им не было никакого прока.

— Именно, именно. И это во времена, когда родных им священников травили и искореняли.

— Совершенно верно.

— Но… но, повторюсь, средства от всех этих давних, необоримых зол —> не сей возмутительный подоходный налог. Он не только плох сам по себе, но и вовсе не подходит экономике страны.

Таков был предмет их разговора, и Мик, в свою очередь, заказал еще две порции выпивки. Беседу эту он счел бесплодной и бестолковой.

Убравшись оттуда, он прошел изрядное расстояние до другого конца городка — чуть ли не до задворок, в сторону Раша. Публичные заведения обычно не таятся, но Мик почти проскочил мимо одного, и насторожил его лишь задышливый скрежет штопора. Низкая кровля была крыта соломой, а внутри, в медленном свете пригашенных масляных ламп, выпивали миролюбивые мужчины — в основном портер, пинтами. Беседа шла праздная, негромкая, и Мик отчего-то почуял, что многие клиенты здесь — отставные рыбаки. Он попросил местного приказчика, опрятного моложавого человека, о привычном своем янтарном напитке и удивился, услыхав, как тот говорит:

— Дивный сумерок нынче, — и тем выказывает свое происхождение из дальних северных краев.

Мик ощущал усталость, но был начеку. Свет масляных ламп был мягок, приятен, покоен, как керосиновый, но он внезапно подумал, что услышал, как чей-то голос говорит тоном, от которого Мик вздрогнул. За перегородкой со стороны клиентов он увидел еще одного подавальщика напитков за стойкой, в глубине заведения. Староватый, худой, слегка сутулый, в очках. Густые седые волосы зачесаны со лба назад. Сердце у Мика принялось колотиться. Божечки, неужели нашелся Джеймз Джойс?

Он допил свое, тщательно и вдумчиво, а затем отправился искать уборную, коя всегда находилась на задах дома, обращенного к улице. Возвращаясь, он помедлил в глубине зала. Пожилой человек неуверенно двинулся к нему, помаргивая за толстыми линзами.

— Маленький светлый херес, пожалуйста.

— Разумеется.

Человек этот, занявшись заказом, был точен и спокоен в движениях. Станет ли он разговаривать охотно, задумался Мик. Что ж, его задача — выяснить.

— Довольно людно в городе, — любезно сказал он. — Однако и впрямь ли так или нет, не уверен: я тут, к сожалению, редкий гость.

Ответ прозвучал с дублинской интонацией, довольно безошибочной, и дружелюбно, словно из подлинной чуткости натуры.

— Ах, думаю, дела в городе в этом году хороши. Конечно, у нас тут тихий угол — и слава богу.

— Вы местный, видимо?

— Нет-нет. Вовсе нет.

Мик поигрался со своим стаканом, выказывая невозмутимость.

— Моя краткая поездка в Скерриз, — отметил он, — вообще-то не ради отпуска. Я приехал сюда поискать кое-кого, кто, похоже, в городе.

— Родственника?

— Нет. Человека, мною очень чтимого, писателя.

— А. Да?

— Дорогой мой сударь, не возьму на себя дерзость спрашивать ваше имя. Я сам его вам назову.

Слабые глаза, казалось, вслепую тыкаются в стеклянные стены пред ними.

— Назовете мне… мое имя?

— Да. Ваше имя — Джеймз Джойс.

Словно камень уронили свысока в недвижимый омут.

Тело напряглось. Человек нервно провел рукой по лицу.

— Тише, прошу вас! Меня под этим именем здесь не знают. Я настаиваю, чтобы вы уважали мои обстоятельства.

Голос тихий, но встревоженный.

— Конечно, уважу, господин Джойс. Более никаких имен. Но я по-настоящему рад встретиться лицом к лицу с человеком ваших достижений. Высоко имя ваше в мире. Вы замечательнейших писатель, новатор, несравненный летописец Дублина.

— Ну что вы, право.

— Не сомневаюсь ни в одном слове.

— У меня была суматошная жизнь. Туда-сюда, сами понимаете. Последняя война оказалась для всех очень злосчастной. Ни вещи, ни люди уж никогда прежними не будут. Правление Гитлера — чудовищная история. О да, люди страдали.

Он теперь говорил свободно, приглушенным голосом, и в нем был, вероятно, намек на облегчение.

— Думаю, мы все ощутили это влияние, — сказал Мик, — даже здесь, в Ирландии, вдали от гущи событий. Думаю, по крайней мере еще один херес мне не повредит.

— Конечно.