затылок парня, слушая его хриплый, сорванный голос. Рассеянно скользила взглядом по комнате Глеба. Чистой. С идеальным порядком. Ничего лишнего. Никаких плакатов, никаких рисунков. Стол, шкаф, стул, комод и детская кроватка в углу.

— Твоя? — я улыбнулась, ярко представив, что мой любимый, когда был совсем ещё крошечным, спал в кроватке.

— Нет. Моей сестры.

Голос Глеба прозвучал ломко. Но я не придала этому значения.

— У тебя есть сестра?

— Была. Она умерла ещё младенцем. От голода.

Я заледенела. Забыла, как нужно двигаться и дышать. Подобрать слов, чтобы выразить ту боль, которая пронзила меня насквозь, не могла. Просто сидела и смотрела в исказившееся лицо Глеба. Я не спрашивала, что произошло. Он сам стал рассказывать ровным и лишённым эмоций голосом.

Я кусала кулака, стараясь не плакать, не причинять своими слезами ещё больше боли любимому человеку. Но когда он закончил и поднял свой взгляд на меня, я взвыла, словно раненный щенок.

Такой боли я не видела никогда. Сквозь глаза Глеба я видела, как стенала, выла и билась в агонии его душа.

Я обхватила ладонями лицо парня и стала покрывать судорожными поцелуями каждый миллиметр. Я губами собирала соль с его ресниц, так и не сорвавшиеся слёзы.

Я пыталась забрать хоть часть его боли. Страстно этого желала.

И у меня будто получилось.

Глеб отстранился и улыбнулся светло и ласково.

— Ты мой маленький светлый ангел, Золушка.

— Я люблю тебя, Глеб. Безумно сильно люблю.

— А я тебя.

Парень нежно поцеловал меня в губы, вкладывая в прикосновение всю любовь.

— Поехали сжигать твоё платье, Золушка.

— Поехали, — со смешком согласилась я, впервые чувствуя лёгкость во всём теле.

Особенно легко и светло было на душе. Сейчас я была в безопасности и счастлива. На всё остальное было наплевать. Пусть все катятся к чёрту.

Глава 19

Вита

Глеб помог снять с волос фату. Дал мне свои спортивные штаны, оставил на мне свою футболку, поверх одел уже знакомую ветровку. Несмотря на моё смущение и лёгкое сопротивление, на ноги натянул носки.

— Кроссовки будут очень большими, — любимые губы тронула ласковая улыбка. — Ты у меня совсем кроха, Золушка. У тебя ножка маленькая, а у меня огромная лапа.

— Глеб! — в моём голосе зазвучали слёзы смущения, когда парень склонился и поцеловал выпирающую косточку на ноге.

— Что? — лукаво улыбнулся.

— Ну, зачем ты? Я не мылась. Я стесняюсь, — вспыхнув, призналась я.

— И чего стесняться, Золушка? — улыбка сошла с любимого лица. Взгляд стал пронзительным. — Когда любишь хочется постоянно касаться.

— Но я же грязная сейчас…

— Грязная, — парень грустно улыбнулся и покачал головой. — Во-первых, в моих глазах ты самая ухоженная девушка, которую я когда-либо видел. Я тогда на лестнице смотрел на тебя и понимал, что мы из разных миров. У меня вся одежда, уверен, стоит дешевле твоего нижнего белья.

— И что? Твоя куртка для меня в десятки раз дороже, чем весь мой гардероб. Будь моя воля, я бы только в ней и ходила.

— Почему? — брови любимого поползли вверх.

По лицу видела, что он искренне не понимает.

— Потому что она пахнет тобой, — я не понимала, почему могу говорить прямо, без ухищрений. Я говорила всё, что думала. И не стеснялась этого. Не боялась, самое главное. Не боялась, что меня высмеют. Что скажут, что я навязываюсь.

— Золушка, — Глеб зажмурился и улыбнулся.

Так светло, будто солнышко выглянуло из-за тучки.

— Ты моё солнышко, — вновь озвучила свои мысли.

И вновь смутила парня своими словами.

— Во-вторых, — Глеб кашлянул и продолжил наш прерванный разговор, — после того, как ты с детства оттираешь засохшую блевотину с пола, даже бомж не кажется грязным. Сравнение неудачное, но… Я всегда ходил оборвышем. И не раз учителя делали мне замечание. Стыдили.

— Но у тебя такой порядок в комнате, — возразила я. — И ты всегда ухоженный.

— Малыш, ты серьёзно? — хмыкнул любимый.

Он протянул свои руки, с неровно постриженными ногтями, заусеницами, ранками и следами машинного масла.

Я перехватила обе его ладони, поочерёдно поцеловала костяшки, прижала к щеке.

— В твоих руках мне уютнее всего. Я люблю в тебе всё.

— Ты сама только что ответила на свою фразу, Золушка. Мне ср*ть, мылась ты или нет. Меня сносит от одного твоего запаха.

Я вновь смутилась, а Глеб губами прижался к щеке, ловя мой румянец.

— Придётся тебе в туфлях идти, Золушка. Мои кроссовки ты потеряешь.

— Законодательница мод, — хихикнула я, представив, как буду выглядеть со стороны в спортивных штанах, ветровке и дорогущих туфлях на шпильке.

— Ещё какая, — а вот Глеб не смеялся.

Я снова задохнулась от нежности к нему. Прижалась носом к его щеке, потёрлась о колючую кожу, втянула запах, прикрыв глаза.

— Вечность бы так сидела, — призналась я. — Но жажда сжечь это уродское платье превыше всего.

Глеб рассмеялся. А я замерла, заворожённо слушая его раскатистый смех. Понимала, что хочу делать всё, чтобы любимый смеялся чаще. Чтобы его дивные карие глаза сияли, как сейчас.

— Я на минутку на кухню, поищу, что поесть. А ты сиди здесь, не выходи.

— Хорошо.

Глеб вышел, а я подошла к детской кроватке. В горле всё вновь сжало спазмом. Кроватка была застелена цветастой пелёнкой, поверх были разложены вещички, будто ждали, когда положат и оденут ребёнка. В углу погремушка и медведь. Все вещи полинявшие, старые, видно, что ребёнку они достались от прошлого хозяина. Но каждая вещичка выглажена с особой любовью и осторожностью.

Я поняла, что для Глеба это уголок его боли. Уголок его печали и воспоминаний.

Дрожащей рукой взяла фотографию, которую не заметила сразу.

Моего любимого мальчика узнала сразу. По кудряшкам и серьёзным глазам. По самой красивой и открытой улыбке. Мой Глебушка смотрел в камеру, держа на руках малюсенькую девочку. Даже на фотографии было видно нездоровую худобу малышки. И Глеба.

Мой мальчик на фотографии был очень худым. Худобы добавляли вещи, которые были на несколько размеров больше, и немытые волосики.

— Мой мальчик, сколько всего ты пережил.

В этом возрасте я была счастлива. Моя мамуля была жива. Она мне дарила столько любви, что я до сих пор её чувствую. Хоть и прошло почти десять лет.

Я знала,