можно было сосчитать по пальцам, и все были замужем, а неинтеллигентными он не интересовался.

Столовая по совместительству служила и кабинетом: в углу – письменный стол, в центре – обеденный. У стены громоздились наборные кассы с литерами, подоконники были завалены корректурами, старыми номерами «Русского колониста», «Восточной окраины», «Верхнеудинского вестника». Книжный шкаф вмещал сотен пять томов, но судить по ним об умственных интересах хозяина было невозможно из-за множества расставленных за стеклом и заслонявших корешки фотографий. Ламы, князья, китайские торговцы на Захадыре, рогатые монгольские красавицы, борцы и стрелки из лука на празднике Надом, олени в зверинце Богдо-гэгена и давно умерший слон, подаренный хутухте каким-то купцом из Красноярска, промелькнули передо мной, пока мы шли к застеленному грязноватой скатертью обеденному столу. Гиршович увлекался фотографированием и снимал всё подряд своим цейсовским портативным аппаратом, которым очень гордился.

Садясь за стол, я отметил стоявшую на нем бронзовую фигурку бодхисатвы Маньчжушри, покровителя просвещения с поднятым мечом. Вроде бы меч в его руке был совершенно неуместен, но я знал, что он рассекает им мрак невежества и заблуждений.

– Вы, конечно, хотите знать, по какому делу вы мне понадобились, – начал Гиршович, усаживаясь напротив меня и сгребая вбок лежавшие на столе папки с бумагами, – но никакого дела нет, есть небольшая просьба. Я ведь не отказался от идеи написать репортаж для «North China Gerald», и буду вам очень признателен, если вы дадите мне возможность увидеть штурм Бар-Хото вашими глазами.

– С вас часть гонорара, – сказал я.

Он вежливо посмеялся моей шутке, послал слугу за чаем, вооружился карандашом, и минут через сорок, на пятой чашке, прервавшись, чтобы отлить предыдущие четыре, я закончил пересказ составленной мною в штабе докладной записки.

Разночтений было немного. Стоит хоть раз что-то изложить на бумаге – как всё, не вошедшее в этот текст, испаряется из памяти, и потом, как попугай, всегда повторяешь одно это. Наша жизнь – то, что мы о ней написали. Всё остальное – мираж, майя.

– Спасибо, – поблагодарил меня Гиршович. – Часть бригады уже прибыла в Ургу, и один офицер рассказал мне вроде бы то же самое, но глаз монгола и глаз европейца – разные оптические инструменты. Многое я увидел по-другому. А теперь моя очередь… Вам сообщили, что произошло в Бар-Хото после вашего бегства?..

Я покачал головой; тогда он напомнил мне, что от Бар-Хото до Кобдо в два раза ближе, чем до Урги, а в Кобдо стоит сотня казаков Верхнеудинского полка под командой есаула Комаровского. Оказывается, Наран-Батор был с ним знаком, и дней за десять до штурма послал к нему гонца с письмом.

– Наран-Батор был неграмотен, – перебил я.

– Почему «был»? – удивился Гиршович. – Он, слава богу, живехонек; а письмо было устное…

Гонец передал Комаровскому, что Дамдин и Зундуй-гелун захватили власть в бригаде, высказывают не только антикитайские, но и антирусские настроения, и готовят мятеж. Комаровский решил их арестовать и со своей сотней выступил к Бар-Хото. По пути к нему присоединился бежавший из лагеря Наран-Батор, но они прибыли на место после того, как крепость пала. Дамдин был мертв, а Зундуй-гелуна взяли под стражу. Никто за него не вступился, кроме дербетов, да и те сложили оружие после короткой перестрелки. Наран-Батор на правах губернатора новой провинции въехал во дворец фудуцюня и первым делом обложил торгоутов налогом, чтобы возместить казне и себе самому расходы на их освобождение.

– А китайцы из Шара-Сумэ? – спросил я.

– Узнали о штурме, о подошедших казаках – и ушли назад без боя, – сказал Гиршович. – Зундуй-гелуна увезли в Кобдо. До сих пор русские не вмешивались в наши внутренние дела, но тут случай особый. Действия Комаровского наверняка будут одобрены, и Зундуй-гелун больше не вернется в Ургу. Из Кобдо ему одна дорога: в Сибирь.

– Но чего он в конечном счете хотел? – задал я вопрос, мучивший меня все последние недели. – Какова была его цель?

– А черт его знает! – пожал плечами Гиршович. – Одно ясно: он нуждался в потомке Абатай-хана, чтобы повысить свой авторитет, а Дамдин видел в нем воплощение национального духа.

О планах самого Дамдина я предпочел умолчать. Если они станут известны в Ногон-сумэ и в Министерстве внутренних дел, отвечать за сына придется отцу, за мужа – Цыпилме. Преследование родственников за преступление одного из членов семьи – это здесь обычное дело, а то, что виновный мертв, не имеет значения. Смерть в Монголии не есть что-то окончательное и бесповоротное, как у нас.

– Дня не проходит, чтобы я о нем не подумал, – вздохнул Гиршович. – Он был чистый, отважный, добрый мальчик.

– Любимцы богов умирают молодыми, – не нашел я ничего лучшего, как ввернуть эту банальность.

Тогда я не знал поразительную по своей утешающей силе, красоте и печали фразу Новалиса: «Кто умирает молодым, засветло возвращается домой».

Через двадцать лет я услышал ее от Ии в нашем убежище на Селенге. Ею она закончила рассказ о смерти сына.

33

Опять, в который уже раз за последние полчаса, я поддернул рукав, чтобы посмотреть на часы. От Гиршовича не укрылось это мое навязчивое, как нервный тик, движение.

– Вы куда-то спешите? – улыбнулся он.

– Угадали, – кивнул я. – Хочу еще сегодня успеть к Серову.

Шел десятый час, но я прибыл с театра военных действий, владел важной информацией и полагал себя вправе нанести ему визит в это время. Ходу тут пять минут – перейти овраг, обойти кладбище, и я на месте. Серов сейчас должен быть дома, а не в служебном кабинете, – значит, есть шанс увидеть Лину.

Гиршович встал и поманил меня к окну. Здание «Монголора» рисовалось на темно-лиловом небе с багровой каймой в западной части горизонта. Кое-где в окнах горело электричество, но во втором этаже, в том крыле, где располагалась квартира Серовых, всё было темно.

– Их нет, – сказал Гиршович. – Уехали.

– Не знаете, к кому? – спросил я, прикидывая, что, если они гостят у кого-то из общих знакомых, я могу застать их там.

– Они уехали во Владивосток. Боюсь, это уже навсегда, – приглушил он главное слово тремя вводными, как смягчают смертный приговор надеждой на апелляцию.

Мы снова сели за стол, и Гиршович изложил мне предысторию их отъезда. В Монголии новости распространяются быстро; после того как в Ургу дошла весть о гибели в Бар-Хото рабочих и служащих с медных рудников, директор китайского Пограничного банка Чань Интай, на приемах у которого пьют революционное каберне, подал Богдо-гэгену жалобу на неправомочные действия его войск и потребовал возмещения убытков. Он, оказывается, создал акционерное общество для эксплуатации этих рудников, правительство предоставило ему концессию на их разработку, а пролоббировал решение Серов, входивший в число акционеров. Более того, через подкупленных им чиновников он сумел ускорить начало похода. Дело приобрело огласку, и кто-то из сотрудников агентства по