сказал, что воскресенье – день культурных мероприятий, лекция Адамского входит в их число. До нее оставался час с небольшим.

В буфете продавали чай и бутерброды двух видов: с селедкой и конской колбасой. От нее шел такой дух, что слышно было в коридоре. Я выбрал селедку, Цаганжапов – колбасу. Раньше буряты и монголы не ели рыбу, но за последние годы распались в прах и не такие устои. Две дочери бурятского народа трескали эту селедку за милую душу, и Цаганжапов, хотя остался верен заветам предков, поглядел на них без осуждения.

Он заплатил за нас обоих, и сам выбрал стол, отвергнув мой выбор. Время, когда он смотрел на меня снизу вверх, ушло безвозвратно. О том же говорило его обращенное ко мне «ты».

– У нас дешевле, чем в заводских столовых, – похвалился он, прихлебывая из стакана чай цвета прелой соломы, который буфетчица разливала черпаком из кастрюли. – На студентов советская власть денег не жалеет, лишь бы учились.

Разговор тек вяло, цеплялся за его детей и внуков и отсутствие таковых у меня, за небывало теплую для конца сентября погоду, за багрово-золотой значок в честь какой-то годовщины, которым Цаганжапова наградили как участника боев с Унгерном. Я слушал, поддакивал, но всё время помнил, что он должен сообщить мне что-то важное, – и за полчаса до лекции спросил об этом прямо.

Цаганжапов смял в кулаке и бросил в угол, в стоявшее там мусорное ведро, промасленную бумагу от бутербродов – не попал, но и не подумал исправить промах; налег грудью на стол, дохнул на меня колбасной вонью. Я увидел его приблизившееся морщинистое лицо и с обреченностью человека, принявшего ошибочное решение, но уже не могущего дать задний ход, подумал, что, может быть, мне лучше не знать того, о чем он намерен поставить меня в известность. Его левая рука сжалась в кулак, пальцы правой забарабанили по столу. Казалось, перед началом разговора он накачивает себя враждебностью ко мне.

– Зундуй-гелуна помнишь? – спросил Цаганжапов так, будто я мог ответить отрицательно, и он готовился уличить меня во лжи. Я понял, что его тревожат те же тени, что и меня.

– Это хорошо, – одобрил он, когда я сказал, что да, конечно. – Ты говорил, он убийца, бешеный волк, и я тебе верил, – а теперь я думаю, что он тогда всё сделал правильно.

Сбавив голос, чтобы наши луноликие соседки его не слышали, Цаганжапов начал описывать положение, в котором мы очутились после взятия Бар-Хото: китайцы и дунгане из Шара-Сумэ находились в двух дневных переходах, их было больше, и у них были пушки, а монголы привыкли воевать в седле, оборонять крепости они не умеют. Бригаде грозили разгром и гибель – тогда Зундуй-гелун решил показать нашим врагам, какой силой духа мы обладаем, раз готовы сжечь пленных, а не обменять их на свою жизнь и свободу. Они должны были убедиться, что мы будем стоять до конца, а цырики – что сдаваться в плен нельзя, китайцы тоже никого не пощадят. Если бы не Зундуй-гелун, Бар-Хото не был бы нами взят, да и удержан не был бы без него. Монголы обязаны ему победой и жизнью. Он достиг высот святости, но сошел с них, пожертвовал своим просветлением ради спасения простых людей и величия Монголии.

– Взошедший на гору должен спуститься вниз, – процитировал Цаганжапов кого-то, видимо, из буддийских авторитетов.

– Чьи это слова? – спросил я.

– Сам Зундуй-гелун так сказал, когда последний раз говорил с Дамдином, – ответил он. – Ты их, наверное, не расслышал или не понял.

Я знал, что́ это за гора. Медная, четырехгранная, она поднялась над морем человеческой и лошадиной крови, на вершине у нее были солнце, лотос, трупы коня и человека, а на них – Чжамсаран, босой, с глазами без ресниц.

– Если бы не он, – заключил Цаганжапов, – китайцы отобрали бы у нас Бар-Хото и перебили всю бригаду. А так они испугались и ушли.

– Они ушли, потому что Комаровский привел казаков из Кобдо, – одолел я соблазн согласиться с ним ему в угоду.

Цаганжапов аж затрясся от возмущения:

– Из Ленинграда тебя выселили – и правильно сделали. Погоди, попрут и отсюда. У нас и монголов один недостаток – слишком добрые…

Он задохнулся и умолк, схватившись за левую сторону груди под пиджаком, сминая там свитер. У него побледнели губы.

– У меня есть валидол. Дать? – предложил я.

Цаганжапов достал из внутреннего кармана бумажный пакетик, дрожащими пальцами высыпал на ладонь щепотку белого порошка, слизнул, запил остатками моего чая.

Я смотрел на него с сочувствием, хотя и не бо́льшим, чем вызвал бы у меня случайный прохожий, которому стало плохо на улице. Когда-то он спас мне жизнь, я жалел его, но сознавал, что это не настоящая чистая жалость. Я старался выработать в себе это чувство из его обращенной на меня ненависти, как опилки перерабатывают в спирт. Чтобы она перестала быть такой пугающей, я должен был увидеть в ней проявление слабости, а не злобы.

– Не пойду на лекцию, иди без меня, – решил он, отдышавшись. – Актовый зал на втором этаже.

Предложение проводить его до дому Цаганжапов отверг, но не возражал, когда я вышел с ним на крыльцо и помог спуститься по ступеням. Он нехотя пожал протянутую ему руку и захромал к трамвайной остановке – маленький, сердитый, в пиджаке с чужого плеча. Лыжная палка клацала по асфальту. Я следил за ним, пока он не сел в трамвай, потом вернулся в институт.

36

Я опоздал и вошел в зал, когда лекция уже началась. Адамский недовольно покосился на меня, но промолчал. Небольшого роста, плотный, с остриженной под машинку седеющей головой и бледными, в тон цветущего льна, польскими глазами, в элегантном сером костюме-тройке с небрежно повязанным пестрым галстуком, он стоял на сцене возле двуногой конструкции из реек с прикнопленной к ней физической картой Центральной Азии. Зелени на ней было с гулькин нос, преобладали буро-коричневые разводы пустынь, гор и плоскогорий. По ним, от руки проведенные черной тушью, проходили границы государств, пунктирные на тех участках, где размежевание было делом будущего, и тянулась составленная из красных стрелок извилистая линия. Не прерываясь, Адамский иногда подносил к ней указку и делал легкое движение снизу вверх, с юга на север. Это был маршрут его последней экспедиции. Пока лекция шла без меня, он успел миновать Тибет и Амдо и вступил на территорию Монгольской народной республики.

Еще стоя в дверях, я заметил, что красные стрелки, пройдя через хребты Мацзюньшаня, выходят в район, где расположен Бар-Хото, но меня это даже не очень удивило – я словно ждал чего-то подобного. Бывают периоды, когда судьба подчиняет себе жизнь и вопреки теории вероятности