преобразует ее в ряд якобы случайных совпадений. Я сам создал вокруг себя это силовое поле. Мои записки приманили ко мне Цаганжапова-младшего, тот свел меня с отцом, а встреча с ним не могла не иметь продолжения.

Я пробрался к свободному месту поближе к сцене. Слушателей набралось от силы человек двадцать. Студентов почти не было, и почему-то чувствовалось, что большинство этих людей явилось сюда по долгу службы или по разнарядке из учреждений. Все сидели в двух первых рядах, дальше до конца зала тянулись пустые стулья.

Я знал, что в Монголии закрывают монастыри, лам ссылают или делают из них пастухов, а они слагают монашеские обеты, как Зундуй-гелун перед походом на Бар-Хото, и берутся за оружие. Аратов сгоняют в колхозы, конфискованный у них скот и лошади десятками тысяч мрут без хозяев, царь-голод шагает по степи; но Адамский рассказывал только об успехах социалистического строительства – о школах и прекрасной больнице в Улан-Баторе, о борьбе с чумой и трахомой, об успехах на культурном фронте. После смерти Богдо-гэгена его дворец превращен в музей, часы из его коллекции показывают время колхозникам в домах культуры, рабочим на фабриках и служащим в государственных учреждениях. Красная армия и Народная армия Монголии стоят на страже ее рубежей и не позволят китайским и японским империалистам реставрировать в ней феодальные порядки. Вторая в мире страна победившего социализма уверенно строит справедливое общество, о котором столетиями мечтали монголы, создавая утопические легенды о Шамбале и пришествии Майдари. Такие легенды, отражающие чаяния угнетенных масс, есть у всех народов, но не у всех они воплощаются в жизнь, как произошло в МНР благодаря Монгольской Народно-Революционной партии. Лекция через край была полна оптимизма, но чересчур ровный голос лектора, его обожженное гобийским солнцем усталое умное лицо и нервические подергивания его указки не вполне гармонировали с тем, о чем он говорил.

Он интонацией обозначил конец лекции и замолчал. Ему поаплодировали, затем в первом ряду встала ответственная, видимо, за это мероприятие толстая бурятка в национальном халате, с таким же, как у Цаганжапова, значком на груди, и предложила задавать вопросы лектору, но вопросов не было.

– Товарищ Адамский будет жить в Ленинграде, работать в восточном секторе Ленинградского отделения Академии наук, – объявила она. – Пожелаем ему успеха!

Опять похлопали, и потянулись к выходу. Адамский начал снимать со стойки свою карту. Женщина со значком о чем-то поговорила с ним и ушла, мы остались вдвоем. Я подошел к краю сцены и спросил, довелось ли ему побывать в Бар-Хото.

Он взглянул с любопытством:

– Почему вас это интересует?

Я представился и сказал, что двадцать лет назад служил русским военным советником в монгольской армии, участвовал в осаде и штурме Бар-Хото.

– И знали Зундуй-гелуна? – спросил он, едва дав мне договорить.

– Знал, – кивнул я.

До этого Адамский стоял надо мной на сцене, стягивая шнурком скатанную в рулон карту и завязывая бантик, но сейчас быстро спустился ко мне:

– Правда, что он всегда ходил босой?

Я это подтвердил.

– О нем много легенд, не всегда возможно отделить их от фактов, – пояснил он свой вопрос. – Монголы верят, что обувь ранит землю, и Зундуй-гелун будто бы дал обет не причинять монгольской земле дополнительных страданий, пока с нее не будут изгнаны все иноземные захватчики. В народной Монголии его чтят, два колхоза носят его имя. Считается, что он боролся с угнетателями и стал жертвой царского режима. Из Бар-Хото казаки увезли его в Бийск, он сидел в тюрьме, позже был выслан в Якутскую область. В Якутии заболел туберкулезом и умер.

Я сказал, что мне известна другая версия его гибели, но он не проявил к ней интереса. Видя это, излагать ее я не стал и спросил, как выглядит Бар-Хото, что́ там теперь.

– Ничего, – ответил Адамский.

– То есть как? – не понял я.

– Так, – констатировал он со спокойной усталостью, словно ему уже не раз приходилось об этом говорить, и все слова были у него наготове. – Китайцы ушли, русские не пришли. Земля в окрестностях не обрабатывается, колодцы высохли. Крепостные стены и башни стоят, но начинают разрушаться. А внутри – ни души, трава и развалины. Глина – не самый долговечный материал. Людей нет, зато полно щитомордников. Мой слуга был без сапог, в траве наступил на одну такую гадину, и она его ужалила. Для человека их яд не особенно опасен, к вечеру немного поднялась температура – и всё, а лошадь может и умереть от укуса. Мы там не задержались.

– Странно, – удивился я. – Поблизости ведь были медные рудники.

Он присвистнул:

– Вспомнили! Они и тогда были истощены, а после вашего похода добыча в них не возобновлялась. Монголов под землю не загонишь, а китайские рудокопы и служащие погибли при штурме Бар-Хото.

– Вы и об этом знаете? – вскинулся я.

– Кое-что слышал, – предпочел он не распространяться о том, что конкретно ему известно, и перешел к тордоутам, тоже, как оказалось, покинувшим эти места. – Торговать не с кем, часть родов откочевала в Шара-Сумэ, другая – в Кобдоский округ. Был цветущий край, а сейчас – ничего и никого. Пустыня… Причина еще и в том, что в последние десятилетия климат в этих краях стал более засушливый, – добавил Адамский, спохватившись, видимо, что наболтал лишнего незнакомому человеку.

Я простился и пошел к выходу, но он окликнул меня:

– Минуточку… В Улан-Баторе я познакомился с одним бывшим ламой из вашей бригады. По его словам, Зундуй-гелун страдал онихомикозом… Ну, грибком на ногтях. Чтобы избавиться от него, какой-то эмчин[23] посоветовал ему ходить без обуви.

Я не сумел сдержать саркастической улыбки, и Адамский прекрасно меня понял.

– Да, – тоже улыбнулся он, но без иронии, скорее печально. – У Чехова в «Записных книжках» сказано: нет ничего, что история бы не освящала.

С трудом я извлек из памяти полное, многоступенчатое имя Дамдина. На мой вопрос, знакомо ли оно ему, Адамский покачал головой и рассеянно поглядел в потолок, показывая, что теперь наш разговор точно окончен.

На вокзале я выпил в буфете сто граммов водки, а в Березовке, отметив на станции выданное мне Шибаевым разрешение, завернул в магазин и впервые с прошлой осени взял бутылку.

Полночь застала меня сидящим на земле возле слабо белеющего в лунном свете памятника красноармейцам-интернационалистам. Пустая бутылка валялась рядом. Полустертые мадьярские фамилии на обелиске скрывала тьма, но они попадались мне на глаза каждый день по дороге на работу и с работы, за два года я выучил их и мог воспроизвести с первой до последней и в обратном порядке. В Березовке я, наверное, единственный держал их в памяти, поэтому лицо мое было в слезах. Я плакал о том, что скоро зима, что старость на пороге, что