толстые, – проговорил Дыбенко недовольно, сварливый бормоток этот больше походил на голубиное воркование, – не для платьев.

– Ничего страшного… Мои платья стоят того.

Во втором сейфе также ничего не оказалось. Такое впечатление, что по железным громадинам этим уже кто-то прошелся. Александра Михайловна фыркнула по-девчоночьи. Калмык сохранял серьезное выражение на лице, его ассистент следовал за ним неотступно, буквально ловил каждое слово, слетающее с губ шефа, – он также был серьезен. Эти люди были достойны друг друга. Одно слово – профессионалы.

Профессионалы подошли к третьему сейфу, калмык отклячил мизинец на правой руке, поднял его – длинный ноготь, похожий на отвертку, был достойным украшением мизинца. Он сунул «отвертку» в скважину, затем под ногтем пропустил узкую стальную полоску, ковырнул ею в глубине массивного стального механизма, и сейф, словно бы подчиняясь этому невесомому движению, отозвался смехом на щекотку, – на самом деле так оно и было, – затем забрякал, забренчал, заиграл внутренностями…

Мелодия, заложенная в музыкальный организм сейфа, была знакомая – «Боже, царя храни!». Дыбенко не удержался, сплюнул себе под ноги – именно по его команде в октябре семнадцатого года «Аврора» дала залп по Зимнему дворцу – и словно бы в мелодии этой сделала дырку. Правая щека у комдива дернулась.

– Я этот сейф гранатой подорву, – сказал он.

– Не надо, а вдруг в нем деньги?

Коллонтай оказалась права: в сейфе находились деньги – старые царские сотенные, огромные, тщательно отпечатанные «катеньки» с изображением великой императрицы на лицевой части, серовато-пегого, в зелень, цвета, плотно перетянутые бумажными банковскими облатками.

– Ого! – восхищенно произнес калмык.

– Обычная бумага, – небрежно бросил Дыбенко.

– В Екатеринославе они еще ходят. На базаре можно купить молока и мяса.

– А в Москве уже ничего не значат.

– Москва – это далеко, а Екатеринослав – близко.

Калмык, безусловно, был прав.

Но это было еще не все. Отдельно, задвинутые в глубину сейфа, стояли ящички с золотыми монетами. В двух ящичках – пятирублевки, в двух – пятнадцатирублевые монеты и в шести – звонкие червонцы.

– А вот это уже дело, – Дыбенко довольно потер руки, – давай-ка эти ларцы сюда.

– Они – тяжелые, – предупредил калмык.

– Не важно. Эту тяжесть я удержу.

Золото оказалось еще в двух сейфах. Касса формирующейся дивизии пополнилась основательно.

– Скажите, господа-товарищи, а ключик хотя бы к одному сейфу вы мне изготовить не смогли бы? – спросил Дыбенко у гостей.

Гости оба – дружно, словно бы в некой хорошо отрепетированной пантомиме, покачали головами.

– Нет, это не по нашей части, – произнес калмык, – этим другие люди занимаются. Называются – слесаря.

– Знаю!

– Засим позвольте откланяться, – речь у калмыка иногда была не просто манерной – даже изысканной.

– Слушай, загадочная все-таки это личность – Махно, – сказала ночью Коллонтай своему мужу.

Спальное отделение они соорудили себе за раскрытыми стальными шкафами, на двух узких, составленных вместе жестких кроватях.

В огромной банковской комнате было тихо, темно, – могила, а не комната, мавзолей.

– Загадочная, – согласился Дыбенко.

– Я хочу съездить к нему в бригаду.

– Я бы пока поостерегся, не делал этого.

– Почему?

– Мало ли что может случиться? – уклончиво отозвался муж.

– И все-таки?

– Слишком много темных мест в биографии этого человека – раз, много непонятного в том, чем он занимался сам и чем занимались его подопечные в последние полтора года – два, непонятно, что сейчас происходит в его бригаде – три. То, что он бандит и люди его бандиты – это абсолютно точно.

– Бандиты – и в Красной армии… – Коллонтай вздохнула. – Не слишком ли? Ильич нас не поймет.

Дыбенко хотел сказать, что плевать ему на Ильича, но смолчал. В темноте потянулся за папиросами, взял пачку. Спросил:

– Не возражаешь?

– Нет. Я с тобой тоже немного подымлю.

Комдиву не нравилось, что жена его стала курить, но поделать с ней он ничего не мог. И сказать не мог – язык у Коллонтай был острым, резким, она могла отхлестать словами кого угодно.

– Я создал в дивизии специальный отдел, определил туда толковых ребят, они сейчас щупают Махно – кто он, что он? Скоро придут на доклад.

– И все равно я хочу съездить к Махно, посмотреть…

– Повремени немного, Саша, а!

– Нет! – В голосе Коллонтай зазвенел металл.

– И все-таки…

– Нет! – Металла в голосе Александры Михайловны стало больше.

– Ладно, – сдался Дыбенко. – Только будь осторожна и возьми с собой хорошую охрану.

– Это я тебе обещаю.

На следующий день Дыбенко вызвал к себе батькиного представителя – имелся таковой в штабе дивизии. Тот немедленно явился – рослый, подтянутый, с блестящими, будто набриолиненными волосами, молодой, красивый.

Это был Калашников, бывший прапорщик. Коллонтай оценивающе поглядела на него и чуть не прищелкнула языком – прапорщик был хорош.

– Как твоя фамилия? – на «ты», довольно резко спросил Дыбенко – он засек взгляд жены и воспринял его довольно однозначно.

– Калашников.

– Вот что, Калашников, будешь сопровождать комиссара дивизии в Гуляй-Поле, к командиру бригады Махно. Если с нее упадет хотя бы один волос – взыщу с тебя. Понял?

– Не тревожьтесь, ни один волос не упадет, – спокойно отозвался Калашников.

– Смотри!

В ответ Калашников лихо щелкнул каблуками. Дыбенко помягчел: нормальный мужик этот Калашников, вины же его в том, что он такой пригожий, нет – виноваты родители. Уголки рта у Дыбенко дрогнули, поползли вверх.

На станции Коллонтай встретили две тачанки и человек десять конников – охрана. Кроме того – очень милая женщина с живыми черными глазами, одетая в нарядный овчинный кожушок, не поддающийся никаким степным ветрам, даже самым лютым, и бравый вояка в маломерном шлеме-богатырке, едва налезающем ему на макушку. Вояка вытянулся перед Коллонтай, козырнул:

– Начальник оперативного отдела Чубенко.

Гостью усадили в тачанку и повезли в Гуляй-Поле. Сидеть в тачанке было неудобно, в спину каждые полминуты больно втыкались рукоятки «максима», впереди, в ногах, лежала «люська» – ручной английский пулемет, тачанка неслась по мерзлой зимней земле с хорошей скоростью, от тряски у нее едва не отваливались колеса, рядом скакал конвой, громкий стук копыт всаживался в уши, в лицо дул промозглый колючий ветер, обваривал кожу, высекал из глаз слезы.

Такая езда захватывала дух.

Женщина в нарядном кожушке, гостья и Калашников сидели в одной тачанке, Чубенко, прикорнув к пулемету, – в другой. Было видно, что встретившая Коллонтай женщина привыкла к езде на тачанках, сидела на ковре ровно, колдобины, попадавшиеся под колеса, ее совершенно не беспокоили.

При переезде через глубокий, насквозь просквоженный злыми ветрами овраг, когда тачанки сбросили ход и в ушах перестал свистеть ветер, женщина наклонилась к Коллонтай и сказала:

– Сегодня днем я приглашаю вас к себе на обед.

– А вы кто будете? – не удержалась от вопроса Коллонтай.

– Я – жена Нестора Ивановича Махно, – сказала та.

Тачанки покатили в гору, сытые лошади резво, без особой натуги потащили их на закраину оврага. Дышалось легко, пахло сухой травой, снегом и еще чем-то неуловимым, тревожащим сердце… Возможно, это был дух прошлого, либо что-то еще… Коллонтай постаралась незаметно разглядеть свою немногословную собеседницу. Галина Кузьменко ей понравилась.

А вот Махно