по городу. Он заезжал в еврейские кварталы и требовал, чтобы евреи заперлись в своих домах.

Арабы начали бить стекла в еврейских домах, а потом огромная толпа двинулась к ешиве, где в это время было всего два человека: старый служка спрятался в выгребной яме, а уроженец Польши двадцатичетырехлетний Шмуэль Розенхольц продолжал учить Тору. Первый же брошенный камень разбил окно и ранил Розенхольца в голову. Он выскочил на улицу и, увидев толпу арабов, попытался вернуться, но не успел. Несколько ножевых ударов — и он упал замертво. Толпа протопала по трупу в ешиву в поисках других жертв.

Кафарата вернулся в участок и обратился в Иерусалим с просьбой прислать подкрепление. Ему ответили, что людей нет. Он попытал счастья у знакомых начальников полиции Газы и Яффо, но и там ничего не вышло. Кафарата решил попытаться унять погромщиков собственными силами, но тут к нему пришли деревенские старосты, с которыми он виделся утром, и сказали, что в Иерусалиме евреи режут арабов и от муфтия приехали гонцы с требованием бить евреев, а если они откажутся, муфтий их строго накажет. Кафарата заверил их, что слухи — ложные, и уговорил вернуться домой. Сам он домой не пошел и остался ночевать в участке.

В ту ночь несколько десятков евреев собрались в большом доме Элиэзера Дана Слонима, племянника директора банка. Рано утром, едва началась традиционная молитва, за окном проехало по дороге на Иерусалим несколько машин, набитых вооруженными арабами. Заметив в окнах евреев, они провели указательным пальцем по горлу. Некоторое время спустя шейх Марка проходил мимо гостиницы Шнеурсона, и хозяин, будучи с ним в дружеских отношениях, пригласил его войти, угостил чаем и поинтересовался, не угрожает ли евреям беда. Шейх выпил чай, поблагодарил и заверил, что евреям не нужно беспокоиться.

А на улицах Хеврона появлялось все больше и больше арабов из соседних деревень. Все они были вооружены дубинками, ножами, клинками и саблями.

Среди евреев, собравшихся у Элиэзера Слонима, разгорелся жаркий спор: оставаться в доме или искать укрытия; надеяться на защиту начальника полиции Кафараты или на Бога. Одним из самых горячих спорщиков был молодой Иехуда-Лейб Гродзинский, который накануне приехал из Польши навестить родителей. Он настаивал на том, что, раз Кафарата не гарантирует евреям безопасности на улице, тем более он не сможет защитить их в доме. Решили направить к нему гонцов, но они вернулись с полдороги, чудом сумев спастись от разъяренной арабской толпы.

Сидя у телефона в участке, Кафарата тоже увидел, как автомашины с арабами проехали по дороге на Иерусалим. Он даже обрадовался тому, что много арабов уезжает из Хеврона. Но стоило ему выйти на улицу, как от его радости не осталось и следа: на улицах было полно арабов, которые забрасывали камнями еврейские дома. Кафарата собрал всех своих конных полицейских и попытался разогнать погромщиков. У него на глазах из одного дома выскочили двое молодых евреев, и Кафарата приказал своим людям оградить их от арабов. Не помогло: один из евреев получил сильнейший удар камнем по голове, второго пронзил брошенный в него клинок, и оба упали под копыта лошади Кафараты, а его самого скинули с лошади, но он остался невредим. Кафарата бросился назад в участок, дозвонился до Иерусалима, но услышал: «Людей нет». Он сел на лошадь, взял винтовку, запас патронов и поскакал в город.

У дома Слонима толпа арабов ломилась в дверь. Евреи забаррикадировали ее изнутри, но у нападавших были топоры, и дверь начала разлетаться в щепки. Осажденные разбежались по комнатам, а там их ожидал град камней, летевших с улицы под хохот и угрозы арабов.

В одной из комнат Гродзинский увидел свою мать. Она сидела на полу и кричала. Лицо у нее было в крови. Гродзинский огляделся по сторонам, увидел в углу тяжелый книжный шкаф, с трудом отодвинул его так, что за ним появилось свободное пространство, и спрятал туда сначала мать, потом еще одну девушку, потом молодого ешиботника, а потом залез сам. Задыхаясь в пыли, они сидели чуть ли не на голове друг у друга, а вокруг бушевала смерть.

Погромщики врывались в каждый дом и убивали всех подряд. Женщин насиловали, потом убивали, а если у них на руках были кольца, отрезали их вместе с пальцами. Кому-то сначала выкололи глаза, кому-то вспороли живот и размазали кровь по стенам.

Толпа погромщиков докатилась до больницы «Бейт-Хадасса» и стала ломиться в запертые двери с криками: «У нас — раненые! Помогите!» Еврейские врачи немедленно открыли двери, и арабы с радостными воплями ворвались внутрь, разгромив всю больницу.

В это время к «Бейт-Хадассе» подъехал Кафарата и приказал своим полицейским стрелять.

— В людей или в воздух? — спросил один из них.

— В людей, черт бы вас побрал! — заорал Кафарата и выстрелил первым.

Один из арабов упал. Раздался залп, но полицейские-арабы побоялись стрелять в своих. Кафарата убил еще двух погромщиков. Толпа начала разбегаться. Кафарата продолжал стрелять и топтать конем убегавших арабов.

Услышав дикий крик в одном из домов, Кафарата спешился и вбежал туда. Перед ним стоял огромного роста араб, который уже занес саблю над ребенком, но, увидев Кафарату, бросился на него. Сверкнуло лезвие, араб промахнулся, и, прежде чем он успел снова занести саблю, Кафарата выстрелил в упор прямо ему в лицо. В эту минуту Кафарата увидел в углу на кровати женщину, всю в крови, которой зажимал рот араб. Кафарата узнал в нем полицейского из Яффо. Тот был в гражданской одежде и держал в руке кривой кинжал.

— Хаваджа Каф, хаваджа Каф, не стреляй! — закричал он.

А женщина закричала:

— Убей его, убей!

Кафарата выстрелил в своего бывшего подчиненного и убил его наповал.

На улице Кафарату ждал еврейский полицейский Бружинский, фамилию которого он никогда не мог выговорить. Бружинский был без шлема, на руке у него была кровь.

— Вы ранены? — спросил Кафарата, кивнув на руку.

— Никак нет, сэр, — ответил Бружинский. — Испачкался. Хочу доложить, сэр, я убил двух арабов.

— А я — семь, — устало сказал Кафарата. — Итого девять. Где тут можно выпить воды?

Бружинский собрался было ответить, но тут с другого конца улицы раздались странные глухие удары. Они были слышны особенно ясно, потому что вокруг стояла гробовая тишина. В соседних домах лежали раненые евреи, которых еще не успели увезти в больницу. Они не звали на помощь, боясь, что погромщики вернутся. Некоторые притворились мертвыми. И среди этой тишины раздавалось все ближе и ближе «бум-бум-бум».

Кафарата и Бружинский разом обернулись. К ним приближался высокий, тощий