человек, босой, в рваной белой рубахе, перепачканной кровью, и в грязных кальсонах. Он катил перед собой какой-то большой шар, ударял по нему то одной ногой, то другой и подпрыгивал с веселым кудахтаньем.

— Городской сумасшедший Меирке, — сказал Бружинский, опережая вопрос начальника. — Безвредное существо, сэр.

Увидев людей в форме, Меирке остановился метрах в двадцати, сел прямо на дорогу и обеими руками прижал к себе шар.

Полицейские подошли поближе. Меирке зарычал. Присмотревшись, Кафарата увидел у него в руках отрубленную голову старого еврея, на которой еще держалась черная бархатная ермолка. Меирке бережно снял ермолку, ласково погладил потертый бархат и надел ее на голову. Потом посмотрел на полицейских и с гордостью сказал:

— У Меирке есть ермолка.

х х х

Погром прекратился лишь к полудню.

Шестидесятивосьмилетнего раввина Меира Шмуэля Кастеля, семидесятилетнего раввина Цви Драбкина и еще пятерых евреев арабы оскопили, прежде чем убить. Пекаря Имермана сожгли живьем в пламени от его же примуса, дочь хромого аптекаря изнасиловали и убили, как и его самого. Ицхака Абушдида и гостившего в Хевроне учителя Дубникова из Тель-Авива задушили веревкой. Семидесятилетнего Ицхака Абу Хана привязали к двери и замучили до смерти. Двухлетнему Менахему Сегалю проломили голову. Из всей семьи Слонимов остался в живых только годовалый Шломо, которого спрятали арабские соседи.

Во дворе полицейского участка лежали трупы шестидесяти семи мужчин, женщин и детей. Их похоронили в братской могиле.

Во время погрома одни арабы убивали евреев, другие — спасали. Спасенные евреи написали письмо наместнику, в котором была такая строчка: «Если бы не арабские соседи, от еврейской общины Хеврона не осталось бы ни единой живой души».

Через два дня после погрома в Хевроне арабы решили атаковать Тель-Авив. Они собрались около мечети в центре Яффо и двинулись в соседний еврейский квартал, покинутый жителями еще утром. Там оказался только извозчик Барух Розин с двумя сыновьями, а арабов было тысячи две. Розина с сыновьями толпа арабов разорвала на куски.

К центру Яффо подоспели бойцы ХАГАНЫ, и туда же были стянуты силы еврейской полиции. Завязалась перестрелка, в которой были убиты шестеро арабов.

Бойцы ХАГАНЫ не дали арабам устроить в Тель-Авиве такую же резню, как в Хевроне, и арабы устроили ее в Цфате.

В Цфате жили десять тысяч арабов и три тысячи евреев. В распоряжении начальника местной полиции было всего два десятка полицейских. Подкрепления ему не прислали. Когда по всей стране резня уже подходила к концу, в Цфате погромщики ворвались в еврейский квартал, подожгли его и убили восемнадцать евреев. Только через полчаса полиции удалось остановить погром, стреляя в озверевшую толпу. Начальник полиции убил двух арабов.

Десяти дней погрома хватило, чтобы многие евреи изменили свое отношение к арабам.

Услышав от знакомого учителя, что тот всегда ненавидел арабов, Агнон сказал:

— Я их не ненавижу и не люблю. Единственное, чего я хочу — не видеть их. По-моему, если сейчас что и нужно сделать, так это построить большое гетто для полумиллиона евреев в Эрец-Исраэль, иначе всем нам, не дай Бог, конец.

x x x

В Хайфе волнения начались раньше, чем в Хевроне. Проповедники в мечетях призывали отомстить евреям, оскверняющим на Храмовой горе святые для мусульман места. А в Нижнем городе арабы раздавали заранее отпечатанные листовки, призывающие отомстить за кровь их братьев в Иерусалиме.

О том, что в городе неспокойно, Домет услышал от соседей. Они сказали: «Мусульмане что-то затевают, но мы не вмешиваемся». Домет заволновался. Соседи, неправильно поняв его волнение, сказали, что христианам ничего не грозит — будут бить только евреев.

Домета прошиб холодный пот.

Он подумал, что надо предупредить друзей, и зашел к Вейншалу. Того не было дома. Побежал к Хартинеру, но и у него было закрыто. Урбаха он застал в его клинике. Тот неторопливо заколачивал окна досками.

— Чтобы не выбили камнями, — объяснил он.

— А вы не хотите на время уехать из города? — спросил Домет.

— Дорогой Азиз, — Урбах отложил молоток, — я боевой офицер, и у меня есть оружие, которым я буду защищать мою семью. Если эти мерзавцы попытаются войти в мой дом, я их перестреляю как бешеных собак.

— А вам не страшно? — Домет не мог скрыть своего восхищения.

— Страшно, как всякому человеку. Но, если бы я сидел в подвале и ждал, пока меня убьют, мне было бы еще страшнее.

На исходе субботы несколько сотен арабов, скандируя «Смерть евреям!», прошли по Назаретской улице и отправились громить еврейский квартал на восточном склоне горы Кармель. Участники еврейской самообороны отбили нападение.

x x x

В воскресенье утром Домет зашел в аптеку Наджиба Нацера: у Гизеллы поднялась температура. Аптекарь, наслышанный о симпатиях господина учителя к евреям, дал лекарство и не без злорадства спросил:

— Вы уже знаете?

— О чем?

— У нас тоже начали бить евреев.

— За что?

— Как за что? За то, что они — евреи.

Домет застыл, как будто на него нашел столбняк.

Почти пятнадцать лет он старался не вспоминать армянскую резню.

«За то, что они — армяне… За то, что они — евреи…».

— Что с вами, господин Домет? — забеспокоился аптекарь. — Выпейте воды. Лекарство для дочки не забудьте.

«Ну и дела! — подумал Нацер, когда Домет ушел. — За евреев переживает, а не за арабов! Да так, что ему плохо стало».

Домет еле добрался до дому и застал там мать с младшими братьями. Перепуганная Адель собирала на стол.

— Мальчик мой, — обратилась мать к своему первенцу. Руки у нее дрожали. — Нам сказали, что мусульмане собираются бить евреев и что они на тебя тоже очень злы. Что ты будешь делать?

— Не знаю, — Домет обнял мать и погладил ее по голове. — Может, все как-нибудь обойдется.

Мать настаивала на том, чтобы он немедленно уехал за границу. Салим говорил, что сейчас небезопасно ходить по городу, а Азиз должен купить билет на пароход. Как же он пойдет его покупать? Амин уверял, что Азизу надо спрятаться.

— У нас в подвале надежнее всего, — сказал Салим.

Не понимавшая по-арабски, Адель спросила мужа, что случилось.

Все замолчали и посмотрели на Адель.

— Не волнуйся, — сказал Домет, — ничего страшного. В городе какие-то беспорядки.

— И нам грозит опасность? — голубые глаза потемнели от страха.

— Нет, нам ничего не грозит, но, наверно, благоразумнее мне день-два провести у мамы.

— А как же мы с Гизеллой?

— С вами побудет… — Домет повернулся к матери.

— Ты побудешь с ними?

— Я пришлю свою служанку, — сказала мать.

— Если меня кто-нибудь будет искать, скажи, что я уехал, — наказал Домет жене и быстро