Фонарь загорелся. Алиса опять перепрыгнула с рельса на рельс.

— У вас ничего вообще нет. А вот на Вышке электричество прямо из воздуха собирают. И воду тоже. А еда у них сама растет, лишайники такие. Внутри Вышки лишайники растут, их собирать можно, сушить, толочь, а потом хлеб из этого печь. Там хорошо — воздуху много. Одно плохо — спускаться тяжело уж больно. Но они и не спускаются, так там и живут безвылазно. И рожают на Вышке и помирают. Там главное повыше местечко себе занять, я почти на самом верху жила. Там пол прозрачный — а? Спишь себе, потом просыпаешься, смотришь вниз, а внизу огоньки бродят. Светляки. Ты знаешь, кто такой светляк?

— Не…

— Рыбинск, мама дорогая… Это от китайцев еще пошло, от китайского бешенства. И заразные все, если тебя укусит — наверняка заразишься. А самое плохое — не перебить никак. Сколько ни бей — все равно прибавляются. И светятся в темноте. Красиво.

— А как ты туда попала? На Вышку?

— Как-как, так.

Алиса почесалась.

— В хлябь вляпалась спросонья. По пояс. Полдня сидела, от рубцов отстреливалась. А потом заряды кончились, думала, все уже, замесят в фарш. Выручили. Пришлось лишайники полгода разводить в качестве благодарности. Это я тебя безвозмездно спасла, а вышкари никого просто так спасать не будут, не та порода.

Свет опять погас.

Алиса снова принялась греметь фонарем, ругаться и разговаривать громко, громче, чем нужно, наверное.

Боится, подумал я. Она тоже боится. И это нормально. Кто не боится, тот долго не живет. Я тоже боюсь. Вот сейчас, например. Темно. И тьма эта совершенная и глухая, как стужа в високосную зиму. Воздух колышется. Точно там, впереди, есть что-то живое. И большое. И жадное.

— Пальцы кончились, кажется, — сообщила Алиса. — Сейчас поменяю… Все портится. Вот раньше пальцы были — на неделю хватало, а сейчас чуть-чуть погорят — и все…

Надо мной смеется, подумал я. А у самой ничего не работает.

Я сел на рельс. Неожиданно теплый, похожий на большую толстую змею. Достал огниво, достал пропитку. Чирканул. Букет искр, пропитка вспыхнула, осветила пространство туннеля.

Алиса что-то делала с фонарем. В полумгле походила на странное существо, состоящее из углов, палочек и небольших искр. Лицо ее светилось добрым светом.

Я сделал несколько шагов. Чуть впереди, на самой границе освещенного круга, на стене было что-то написано. Я сощурился.

— Что это? — Я указал пропиткой на надпись. — Ре… Регись…

— Ась! — Алиса подскочила ко мне, дунула на огонь. Пропитка погасла, Алиса схватила меня за шиворот, прижала к стене, с силой — у меня круги в глазах заплясали.

— Тихо! — прошептала она уже почти в ухо. — Не шевелись! Я и так не шевелился.

— Тут нельзя живого огня! Совсем нельзя! Он же пахнет! По туннелям сразу разнесется! Сюда столько желающих соберется…

— Я не знал… Ты говорила безопасно…

— Не знал… Ты, рыбец, ничего не знаешь. А делаешь! Безопасно, когда знаешь, что делать! Так что ты ничего не делай! То, что я скажу, делай… Ну все, теперь нельзя вперед.

— Почему?

— Потому, что они учуяли уже. Наверняка учуяли…

— Кто? — Я на всякий случай нащупал капсюльник.

— Не знаю. Тут много всякого… Назад пошли.

— В темноте? Ты что, совсем ничего не понимаешь? Мы же ноги тут поломаем…

Алиса рыкнула с досады.

— Надо бежать, — сказал я. — Бежать без фонаря не можем. Значит, зажигай фонарь.

— Я пытаюсь… — нервно ответила Алиса.

— Пытайся скорей.

Я достал из-за спины карабин. Надо было перезарядиться.

В стволе лежал сточенный жакан, не годится для темноты, не успею прицелиться, требуется картечь.

Я могу делать это с закрытыми глазами. Перезаряжать, чистить, спасибо Гомеру. За ночные тренировки, за тренировки вслепую, за плеть. Только плетью можно влупить в головы ленивых науку.

Поехали. Тропарь.

На правом рукаве картечь. Вклеена в ткань, скусил шесть крупных свинцовых горошин, спрятал под язык.

Заблокировал курок. Вынул капсюль.

Установил карабин прикладом на рельсу, выщелкнул шомпол, перевернул другим концом, с буравчиком. Надо было вынуть пулю, вставил шомпол в ствол, нажал, повернул.

Вытащил пулю. Крепкая, с тупым концом, хорошая пуля, если такой в лоб медведю — снесет полчерепа. Уронил, пуля брякнула под ногами. Зубами сдвинул золотник с рожка, досыпал в ствол второй заряд. Вбил шомполом пыж.

Выплюнул в ствол картечь. Пыж. Шомпол. Капсюль.

Все. Установил шомпол на место. Неплохо. Секунд двадцать пять.

— Чего это ты там бормотал?

— Тропарь, — ответил я.

Во рту бродил неприятный вкус свинца.

— Это заговор, что ли?

— Это тропарь. От зла.

— Разве можно от зла заговориться?

Я не ответил. Прислушивался. То есть пытался понять… Кто-то там был. Впереди. Папа сидел смирно, но я чувствовал — есть. Хотя такое бывает, много замкнутого пространства, стены, они давят на голову…

Есть кто-то, есть.

Воздух шевельнулся. Или мне так казалось от участившегося дыхания… Я вглядывался в темноту. Левой ногой нащупал рельс, чтобы знать направление.

Выстрел.

Из ствола с визгом вылетела картечь и желтое пламя, запахло дымом, Алиса в очередной раз стукнула фонарь, и он, наконец, загорелся.

— Бежим! — Алиса схватила меня под руку и потащила назад.

Оглянуться я не успел.

Мы бежали минут пятнадцать, быстро, с полной выкладкой, потом показалась лестница.

Алиса зачеркнула «23», повесила фонарь на крюк и быстро полезла вверх.

Я некоторое время еще стоял, прислушиваясь. Никто нас не преследовал, в тоннелях дремала тишина.

В фонаре щелкнул таймер, и в очередной раз стало темно. Я подпрыгнул, зацепился за нижнюю перекладину и полез вверх на руках.

— Там что-то написано было, — сказал я. — В туннеле. На стене. «Регись». Что такое «регись»?

— Не знаю. Мало ли что на стенах пишут?

Мы сидели в вагоне трамвая. Кроме нас, никого внутри не было, ну так, два давнишних мреца, только не ходячих, а совсем мертвых, засушенных. Вокруг Алисы вились мухи, Алиса гоняла их ножом. Я смотрел в окно. У нас тоже есть трамваи. Два. Один ничего, другой весь прогнил. Если у тебя, допустим, зубы болят, а вырывать не хочется, надо идти в тот, который ничего. Сидеть там три часа молча. А если, к примеру, врастает ноготь, а палец отрезать не хочется, то надо идти в ржавый.