– Что ты сказала?

Она не отвечает. Молча идет прочь. Я, хромая, пытаюсь угнаться за ней. Наконец мы подходим к двери во дворик Пети. Стоит нам переступить порог, как у меня сердце уходит в пятки. Слабое свечение моего телефона так отличается от ярких огней Тюильри. Я специально стараюсь не светить на мостовую. Мы поднимаемся по обшарпанной лестнице – а ведь мы думали, что ноги нашей здесь больше не будет. В доме что-то изменилось, в тишине чувствуется отсутствие Мирей, и я словно физически ощущаю нехватку сигаретного дыма, запаха виски и красок, но это лишь игра моего воображения.

Стеф включает свет в тот самый момент, когда я распахиваю дверь, и в нос нам бьет запах вчерашней стряпни. Все уже прокисло, но на самом деле все не так плохо. По крайней мере, тут чем-то пахнет, тут кто-то жил. Лучше, чем пыльная пустошь остального здания.

Не говоря ни слова, Стеф сбрасывает обувь и идет в ванную, оставляя меня сражаться с мокрыми джинсами и свитером. Я забираюсь в кровать – божественное ощущение, я не спал уже почти два дня. Мое тело тает от облегчения.

Глаза у меня слипаются.

В комнату, яростно растираясь полотенцем, входит Стеф.

– Нет горячей воды, черт бы ее побрал! – говорит она.

Другая версия меня в другой день предложила бы ей найти другой способ согреться, но я не могу заставить себя произнести эти слова, да Стеф их и не оценит, поэтому я пытаюсь помочь, выбираясь из постели и проверяя тумблеры на панели у входной двери. Не знаю, что я ищу. Стеф подходит ко мне, заворачиваясь в полотенце.

– Я уже проверила, – говорит она. – Все должно работать. Понятия не имею, что такое… Давай просто попытаемся поспать. Я так устала…

Мы ложимся в кровать и прижимаемся друг к другу – и снова мне кажется, что мы нуждаемся лишь в тепле, греемся друг об друга, как животные, чтобы не замерзнуть этой ночью.

Вскоре Стеф уже посапывает, дыхание у нее неглубокое и беспокойное. Я тоже пытаюсь уснуть: мне кажется, что если нам удастся протерпеть до утра, то мы уберемся отсюда, словно ничего и не было. Но, невзирая на усталость – а может быть, как раз из-за нее, – я не могу успокоиться, мысли роятся в голове, кружат и кружат: полицейские, бессчетные часы в участке, спокойные голоса и крепкий кофе, длинные улицы, которые мы обошли сегодня, холод, усталость, голод… Вроде всего этого достаточно, чтобы мое тело расслабилось в относительном покое теплой кровати, но я все так же напряжен. Я все думаю о Мирей, о том, как она взобралась на подоконник и бросилась вниз. Ее образ сменяется воспоминанием о девочке в музее, ее стройном юном теле и ароматных волосах. «Это же Зоуи, дурак», – говорит кто-то, и я вижу улыбку восковой фигуры какого-то актера. Наверное, я все-таки уснул, потому что теперь я нахожусь в чулане, роюсь в груде брошенных вещей, отчаянно пытаюсь что-то найти. Я бросаю вещи себе за спину, на перепачканный кровью матрас, и от каждого такого движения кто-то за моей спиной вскрикивает от боли. Я оглядываюсь и пытаюсь сорвать простыню с тела плачущей окровавленной девочки, но, сколько ни тяну, ничего не получается. Вот только это не простыня, это саван, но я не отпускаю, потому что это же Зоуи, моя Зоуи, семилетняя, она погребена под всей этой грудой пыльной одежды, где-то в глубине, она плачет, в ее голосе слышится отчаяние, она задыхается, ей не хватает воздуха…

Я вскидываюсь ото сна, и Стеф, не просыпаясь, поворачивается на другой бок. Мое тело полнится адреналином, я взмок от холодного пота, тяжело дышу, пытаясь успокоить сердцебиение, набрать в грудь воздух, которого не хватало Зоуи. Обрывки сна развеиваются, но одна часть остается – то ли плач, то ли стон, прерываемый протяжными воплями. Так плакала Зоуи, когда капризничала от усталости и страдала от чего-то. На этот раз это не кошка, я уверен, в плаче даже слышатся слова, чье-то неразборчивое бормотание – кошка не способна издавать такие звуки.

Я присматриваюсь к Стеф – на всякий случай, просто чтобы удостовериться, – но плач доносится откуда-то издалека. Стеф мерно дышит во сне, ее бок чуть поднимается и опускается. Это не она плачет.

Теперь, когда Мирей мертва, в здании никого не осталось. Тут должна царить тишина. Может, кто-то незаконно проник сюда? В этом, должно быть, все дело.

Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Я так устал. Я накрываю голову подушкой, но плач преследует меня, подушка ничуть не глушит его. Какое-то мгновение я твердо уверен, что мне удалось разобрать в этом бессвязном бормотании одно слово.

«Папочка…»

Когда Зоуи была маленькой, обычно Одетта вставала к ней ночью, но иногда она спала так крепко, что к малышке подходил я, – и мне, как правило, удавалось ее успокоить. Тогда я чувствовал себя настоящим героем. Иногда Зоуи просыпалась от страха, ей нужен был кто-то, кто прогонит кроющихся в темноте чудовищ, и тогда она звала меня, а не Одетту. Она звала меня.

«Папочка…»

«Это не Зоуи, идиот! Зоуи мертва. Ты убил ее».

«Папочка…»

Мне нужно встать. Подышать свежим воздухом. Я выбираюсь из спальни, подхожу к окну и пытаюсь его открыть, но раму опять заклинило. Я уже готов разбить стекло, но в какой-то момент передумываю, натягиваю ботинки и плащ, хватаю ключи и спускаюсь по лестнице. Не включая подсветку на телефоне, я скатываюсь по темной лестнице, пытаясь сбежать от паники, но она во мне. Прежде чем я успеваю осознать, что делаю, я оказываюсь во дворе точно в том месте, куда упала Мирей. Задрав голову, я смотрю на оранжевые, как ушная сера, небеса. Почему они такого странного цвета? Я жадно ловлю губами воздух, будто он может очистить меня.

В какой-то мере это срабатывает, потому что я хотя бы больше не слышу плач Зоуи. Постепенно я прихожу в себя. Я стою во дворе в трусах, ботинках на босу ногу и в плаще, икры занемели от холода. Узкий двор, вымощенный брусчаткой, кажется знакомым, но что-то в нем не так. И я замечаю, в чем дело: слабый свет пробивается из запыленного окна чулана.

Кто-то живет там. Живет в чулане. Это объясняет странные звуки – бормотание, плач. Я должен оставить все как есть, радоваться тому, что есть кого винить в ночном шуме. Так мне будет спокойнее, я смогу уснуть, верно?

Нельзя подходить к окну, нельзя приближаться к облупившейся двери, похожей на ворота скотобойни, к этой комнате, где таится зло. Я должен вернуться в квартиру, лечь рядом со Стеф, пережить эту ужасную ночь. Но обрывки моего кошмара все еще роятся в голове: Зоуи задыхается, зовет меня на помощь, она не может выбраться из удушающего ее савана.

Ноги сами несут меня к окну, и я заглядываю внутрь – это решение не связано с моим сознанием. Чулан заливает тусклый оранжевый свет старой лампы, его засасывают пыльные покрывала на мебели.

Но там никого нет. Никакого движения. Никто не испускает последний вздох.

Я просто устал, говорю я себе, выпрямляясь и вновь наполняя легкие воздухом. Шорох дождя по булыжникам подчеркивает тишину затянутого туманом двора, точно отгороженного от вечно бодрствующего города. Слепые темные окна соседних зданий нависают надо мной, свежесть воздуха бодрит. Нужно вернуться в кровать, завтра утром будет легче. Я поворачиваюсь к дому, дыхания все еще не хватает, сердце стучит с перебоями. И тут до меня доносится какой-то грохот из угла двора – а над дверью нашего подъезда вспыхивает лампочка.