ему Иваном бумагу. – «Передать… означенную Джанеллу Джафарову… в распоряжение… Канцелярии… Его Святейшества Патриарха»…

Неслабо выглядит эта бумага. С витиеватой подписью архимандрита, с начальственным золотистым гербом. Хорь, в приемной Инспектора, увидев ее, вздернул брови: «Ну-ну…» – правда, от дальнейших комментариев воздержался, скрепил текст печатью. А Инспектор еще раньше, протягивая принтерную распечатку Ивану, заметил: «Робчик может и не подчиниться. Сам знаешь, в Департаменте всем распоряжается Фотий. Будет непросто»…

Иван и сам это чувствует.

– Я подам официальный протест, – неприязненно говорит профессор. – Я обращусь и к Президенту, и к Патриарху, а может быть, и в Синод, тем более что намечается чрезвычайная сессия. Нельзя прерывать на середине такую важную цепь исследований. Впрочем… – Он пару секунд жует блеклые губы. – Я надеюсь переубедить лично вас. Вы же участник Прибалтийского инцидента? Пойдемте, я покажу, мы как раз подготовили… гм… нашу пациентку к работе…

Он проводит Ивана через большое лабораторное помещение, где десяток сотрудников в белых халатах, разделенные стеклянными перегородками, усиленно делают вид, что посетитель их нисколько не интересует: крутят верньеры каких-то приборов с экранчиками, что-то взвешивают, переливают мутные жидкости из одной пробирки в другую.

– Фармацевтический отдел, – небрежно бросает Робчик. – Все – классные специалисты. Нам сюда…

Открывается очередная стальная дверь с цифровым замком и автоматически захлопывается за ними, чмокая резиновыми прокладками. Второе помещение еще больше похоже на лабораторию: тянутся какие-то шланги, какие-то разноцветные переплетающиеся провода, бегут ровные колонки цифр на двух больших мониторах, чуть шелестит воздухопровод, горят приветливые зеленые огоньки индикаторов. А посередине лаборатории вмонтировано в бетонный пол кресло наподобие медицинского, и в нем, откинувшись, часто и неровно дыша, растянута обнаженная беспомощная Джанелла. Под грудью она перехвачена плоским ремнем, лодыжки и запястья заключены в металлические толстые скобы, на обритой наголо голове – резиновые присоски, от которых тоже отходят витые пружинистые провода.

Увидев их, Джанелла начинает биться, как бешеная, хрипит, напрягается, из-под прокладки, запечатывающей ей рот, вытекает красноватая пена.

Рельефно выделяются мышцы под кожей.

В глазах – светлое, чуть синеватое нечеловеческое безумие.

Иван вздрагивает.

Он такого не ожидал.

– Не беспокойтесь, – говорит Робчик. – Пациентка зафиксирована надежно. Ни акустическое проклятие невозможно, ни жестикуляционное. К тому же фиксаторы, скобы эти, видите, из серебра: оно, как заземление, обнуляет магический потенциал. Жаль, что феномен – не постоянный…

– Серебро действует лишь на вампиров, – механически замечает Иван.

Робчик всплескивает ладонями:

– Правильно! Вижу, что вы разбираетесь в теме!.. Но мы сейчас пробуем разные сплавы, электрум, например, тоже препятствует колдовству, об этом еще Геродот писал… И перекинуться, обратиться в зверя ей серебро не позволит. – Он как бы подсовывает к Ивану свое розовое, загоревшееся интересом лицо. – Скажите, вы сами, своими глазами видели, как она обратилась?

– Да, – хрипловато отвечает Иван.

Он думает: Хорь, подлец, все же донес. Вот когда выяснилось.

Но это мельком.

Горло его перехвачено судорогой.

Голос продавливается оттуда с трудом.

– В пантеру? Именно? Так указано в протоколах, я их просматривал.

– Да, – с тем же хрипом отвечает Иван.

– Здорово! – восклицает Робчик. И лицо его озаряется детской, какой-то счастливой улыбкой. – Быстрая биологическая трансформация. Изумительно! Случай необычайно редкий: разница масс, разница анатомий, разница человеческой и звериной физиологии. Нам этого пока добиться не удавалось… Знаете, я должен сказать, что очень вам благодарен. Собственно, это вы натолкнули меня на идею: трансцензус, «прикосновение к Богу», возникает в момент острого психологического переживания. Всяческие ритуалы, обряды, радения, молитвенные руминации, мистерии, элевсинские, например, – в них, правда, использовали лизергиновые соединения или псилобицин, – языческие инициации, женские или мужские, это лишь подготовка, разминка, необходимый, но не главный этап, а настоящим триггером является всплеск подсознания – страх, боль, ужас, непреодолимое отвращение, то, что расплавляет структуру личности, и все это на грани безумия. Неслучайно же по народным повериям, по коллективному опыту, копившемуся тысячи лет, безумные, в древнерусской транскрипции это юродивые, ближе к Богу и даже глаголят на божественном языке. Надо соприкоснуться с безумием – только тогда возникает подлинный коммуникационный пробой. Вот как у вас при столкновении с этим… Лаппеттууном. Скажите, что вы тогда испытывали?

– Трудно объяснить, – сквозь зубы отвечает Иван.

– Но на грани безумия, как будто прожигало насквозь?

– Да… что-то вроде… такое…

– Вот именно!.. – вновь восклицает Робчик. – Безумие – это то, что движет любыми выдающимися свершениями, любыми прозрениями, открытиями, историческими прорывами, переходами на новый уровень цивилизационного бытия. Они же все были безумными – и Моисей, и Будда, и Христос, и Мухаммед… И Эйнштейн был безумен со своей относительностью пространства-времени, и Маркс, и Фрейд, и прочие вдохновители человечества… Вот в чем тут дело. Чтобы стать гением, надо сойти с ума. Наш мир потому и пришел к упадку, что начал абсолютизировать норму. А это самоубийство. Норма душит, а безумие освобождает. Норма приводит к застою, а безумие предвещает развитие. Норма боится потерь и потому вечно проигрывает, безумие же отвергает все лишнее и потому побеждает. Оно, напротив, усиливается от каждой потери. Безумие – это кульминация чувств, это акме, расцвет личности, если в античной интерпретации: трансгрессия духовной энергии, преодоление непреодолимого рубежа, переход из возможного в невозможное. Сокрушить, уничтожить себя и тем самым над собою восторжествовать. При чем тут норма, неспособная ни на что, кроме унылого повторения? Вы гляньте на пациентку – в каком она состоянии. Могла бы нас обоих загрызть – тут же загрызла бы, могла бы разорвать – разорвала бы на куски… Я рад, что вы меня понимаете…

Иван мерно кивает. Он почти не слушает Робчика. В течение всего этого идиотического сумбурного монолога он осторожно оглядывает лабораторию: нельзя ли ухватить что-нибудь потяжелее и шарахнуть профессора по голове? Или, может быть, его задушить? Взять за мягкое, почти детское горло и железными пальцами раздавить хрящ гортани. Он тоже в состоянии близком к безумию. Тоже в состоянии мрака, когда тот выплескивается патологическими конвульсиями. Он боится еще раз взглянуть на Джанеллу: яростный свет ее глаз проникает в самые глубины сознания. Ему кажется, что и он больше не выдержит – зарычит. Что, как у Джанеллы, натянутся у него жгуты мышц на теле и потечет пена бешенства изо рта.

Он еле сдерживается.

– Я вам это продемонстрирую, – между тем радостно говорит Робчик. – Кое-чего мы все же добились. Вы поймете, вы обязательно все поймете! Прерывать такие эксперименты нельзя. Честно говоря, давно следовало вас пригласить.

Пританцовывая от нетерпения, он перемещается к металлическому столу, где включен серый экран в окружении разных кнопок и тумблеров, чем-то там щелкает, переводит какой-то движок на середину диапазона. На экране это отражается графикой полосы, которая слева направо начинает заполняться багровым цветом.

– Сегодня мы ее для другого готовили. Но ладно, изменим