Шереметеву, мы не знаем, но здесь он выдержан от начала до конца. Впрочем, и письма Шереметева к нему, в общем простые и естественные, местами также страдают высокопарной фразеологией — знак того, что и отношения между «братьями» были не вполне безыскусственными. У «светлейшего» оказалась затем нужда и в более существенной услуге Бориса Петровича. Его маетности — Полонное и Межеричи — были весьма отягчены «провиантскими сборами и подводной повинностью» и, судя по ответному письму Шереметева, Меншиков просил его этим маетностям «учинить награждение», другими словами, освободить их «от тягости». Однако Шереметеву пришлось бы в этом случае нарушить прямое распоряжение Петра, и он был вынужден в исполнении этой просьбы отказать: «А ежели б о том мне имянно было не предложено (разумеется, царем. — А. З.), то я по должности услуг моих, яко брату и другу надлежит, к тем маетностям вашей светлости всякое благоснисходительное награждение чинить готов»{296}. Другими словами, «ради друга и брата» фельдмаршал готов был бы совершить незаконный поступок, если бы не удерживала личная ответственность перед царем.

В декабре Шереметев получил ожидавшийся им указ: Петр из Риги благодарил фельдмаршала за то, что он «добро обошелся» в польском вопросе, но предписывал «выступить» из Польши к Киеву, расположив вблизи его конницу, а самому остаться в Киеве, «пока все о короле шведском турки исполнят…»{297}. 21 декабря Шереметев прибыл в Киев, где совершенно неожиданно для себя нашел здесь царский «ордер» с повелением ехать в Ригу и туда же отправить «дивизию Адамову» (генерала Вейде). Между тем, по убеждению фельдмаршала, «конъюнктуры» в тот момент показывали, что с юга никак нельзя было удаляться. Да и как он мог послать в Ригу дивизию, когда у солдат одни кафтаны: «нет ни епанеч, ни камзолей, ни обуви», и это — на зимний поход; не было также ни фуража, ни провианта в дорогу. В таких обстоятельствах он не видел, как указ мог быть выполнен «без великой погибели людей». «Я не знаю, что делать, — писал он Апраксину. — Ни ангел я, не испытлив дух имею, как могу делать, а велят делать ангельски, а не человечески… и какой бы был прибыток в том маршу, я без очков не могу видеть…» Он просит у своего «приятнейшего благодетеля», как ему поступить: «Покорне прошу: пожалуй на се мое желание — ответствуй благим и дружелюбным советом»{298}.

Возможно, Апраксин взял на себя посредничество в этом деле; во всяком случае, указ был отменен. В конце января 1712 года фельдмаршал получил план расположения армии на Украине, согласно которому сам он должен быть в Киеве и при нем две конные дивизии (Януса и Ренне), две пехотные дивизии (Вейде и Алларта) и гетман с казаками. Под его же команду также поступал «корпус» азовских полков с калмыками и донскими казаками. Все это было рассчитано на случай вторжения турок.

Письмом от 26 февраля царь вызвал Шереметева в Петербург: «…всемерно вам надобно, как наискорее налегке приехать к нам сюда на почтовых подводах…»{299}. 25 марта фельдмаршал был в Москве, где на три дня был «принужден задержаться ради разговоров с господами сенаторами…», до сих пор игнорировавшими его требования по части комплектования армии рекрутами, лошадьми, мундирами и всеми военными припасами{300}, а 28-го выехал в Петербург. По-видимому, Борис Петрович находился в это время в особом душевном состоянии. Известно, что приблизительно в это время у него сложилось намерение оставить не только военную службу, а мирскую жизнь вообще и удалиться в Киево-Печерскую лавру.

Как могло сложиться у фельдмаршала такое намерение? Припомним, что уже больше десяти лет Борис Петрович не знал отдыха за непрерывными походами. В течение этого периода его все время перебрасывали с одного театра военных действий на другой: из Лифляндии — в Польшу, из Польши — в Астрахань, из Астрахани — снова в Польшу, затем — марш под Полтаву, отсюда опять — в Лифляндию, из Лифляндии — на Дунай, с Дуная — в Польшу и на Украину, и все эти передвижения и марши производились с постоянными понуканиями сверху: «не извольте мешкать», «не извольте отлагать», «идите не медля», «как наискорее» — и под таким же постоянным страхом «государева гнева».

Военное командование осложнялось трудными административными и дипломатическими задачами, которые несли свои тревоги. А тут еще добавилась сердечная болезнь, полученная в походах и неуклонно усугублявшаяся. Представив себе все это, мы поверим искренности вырвавшегося однажды именно в это время из-под пера фельдмаршала восклицания в письме к Ф. М. Апраксину: «Боже мой и творче, избави нас от напасти и дай хотя мало покойно пожити на сем свете, хотя и немного жить»{301}.

Но пока фельдмаршал оставался «в миру», служба была «вечным» его состоянием. Он знал, что царь не отпустит его в частную жизнь: если и освободит от военного управления, то найдет ему гражданское. Но царь, по крайней мере такова была традиция, не мог препятствовать удалению человека из мира под конец жизни. Таким образом, монастырь казался Борису Петровичу надежным убежищем. Уход в монастырь даже не особенно круто поменял бы его житейские привычки: богатому и знатному человеку такой благоустроенный монастырь, как Киево-Печерская лавра, мог предоставить все необходимые материальные удобства.

В этом направлении, независимо от его личных впечатлений, вела его и традиция, имевшая вообще над ним большую силу. После Полтавской битвы фельдмаршал основал в своей слободе Борисовке женский Богородицкий Тихвинский монастырь. Это говорит о его верности древнерусской традиции, согласно которой боярские фамилии основывали собственные монастыри, которые служили для них «богомольем», а часто и усыпальницами.

Таким образом, монастырь и в самом деле мог казаться ему наилучшим выходом из его тогдашнего трудного положения, и потому с сожалением о неосуществившейся мечте звучат слова его духовной, где он коснулся этой темы: «…желаю по кончине своей почить там (в Киевской лавре. — А. З.), где при жизни своей жительства не получил»{302}.

Но не монашеский клобук, а совсем другое ждало Бориса Петровича в Петербурге. В признание его заслуг Петр устроил ему при въезде в новую столицу триумфальную встречу, какой не делал ни для кого другого из своих сотрудников. Мы знаем от самого Бориса Петровича впечатление, которое произвело на него это торжество: «По указу его царского величества, государя нашего премилостивейшаго, сего апреля 14-го дня прибыл я в Санкт-Петербурх, — писал он Меншикову, — и принят от его величества с таким гонором, которой свыше моей меры учинен, что за великую себе милость