Эта навязчивость стала Павла пугать, тем более, что голос почему-то утратил уже всякую знакомость, стал чужим и враждебным.

— Что привезти? — сухо спросил Родионов. — Книги какие?

— Книги?! — удивленно ахнул голос, будто ослышавшись.

И тотчас снова загалдели тревожные посторонние голоса, сторожившие, по-видимому, с напряженным вниманием каждое слово.

Скорее всего, из кабинета главврача звонят, подумал Родионов, представив полутемный кабинет, мерцающее стекло медицинских шкафов в слабом свете уличных фонарей. Спящую в дальнем конце коридора дежурную медсестру. И эти нервные фигуры, сосредоточившиеся вокруг телефонного аппарата.

— Водочки. — подсказал посторонний баритон.

— Две водочки! — выкрикнул опытный альт.

— Пару водочки, — ласково согласился с ним и знакомый голос, переставший быть знакомым. — На твое усмотрение, сколько хочешь привези…

Кто же это, соображал Павел, перебирая в уме знакомых алкоголиков. Может, автор какой-нибудь… Но не полезет никакой автор так нагло брататься…

— Но ты же лечишься! — запротестовал Родионов. — Тебе же нельзя водки!

— Ой, Костыль, бля бу, хоть ты мораль не читай! — разозлился голос. — Я тебя сколько раз… А когда ты наблевал в метро…

— Какой Костыль? — взвился Родионов. — Я никакой не Костыль!

— А я кто, по-твоему? — едко спросил голос. — Пушкин, что ли? Брось ломаться, Костыль. Слово же дал, сука!..

— Я вам никакой не Костыль! — резко и зло перебил Родионов. — И прекратите звонить по ночам, тут коммуналка все-таки!

Он медленно понес трубку в темноте, нащупывая, куда ее положить. Трубка верещала в три голоса, взволнованно тукала, клокотала… Павел нашел ложбинку на аппарате и твердо надавил кнопку, убивая ненавистные наглые голоса.

Он долго лежал в темноте, постепенно остывая от раздражения. И снова потекли туманные образы, снова думал он об Ольге… Снова ударил звонок.

— Слушаю, — сказал Родионов.

— Костыль, мы тебе яйца оторвем, паскуда! Чтоб в семь утра…

Павел равнодушно положил трубку.

Тишина стояла в квартире, но это была уже тишина предрассветная, чистая. Где-то на Каховке толкались и ругались, дозваниваясь до Костыля…

Опять заверещал наглый звонок. Родионов быстро схватил трубку, еще не остывшую от предыдущего разговора и яростно зашипел в нее:

— Коз-злы хреновы! Магнезия вам в задницу…

— Павел, Павел!.. — удивленно и укоризненно перебил его чистый, выпевающий слова, изумительный голос. — Что там стряслось?..

И пусто стало в груди у Родионова, только гулко и часто застучало под самым горлом сердце. Вот и позвонила, думал Павел, и как же это глупо — звонить на рассвете. Все-таки прокололась — оригинальничает. Стало быть, есть у нее и слабина…

— Привет, — сказал он. — Привет тебе, привет…

Рассказ о жизни человеческой всегда замешен на чувстве утраты и печали. Печаль, конечно же, не в том, что жизнь сама по себе бывает грустной, а в том, что рассказ о жизни — это всегда рассказ о прошедшем.

Память ходит по излюбленным протоптанным дорожкам, всякий раз что-то попутно переставляя и прихорашивая, и редко забредает в места дикие и неухоженные, заросшие сорной травою, волчьим кустарником, а если и оказывается там случайно, то спешит поскорее выйти на свет, на знакомую и безопасную тропинку.

Но сколько бы ни старалась она окультурить и облагородить свои обширные владения, всегда останутся там унылые мрачные заросли, укромные темные углы, куда лучше не заглядывать, которые лучше обойти стороною, не соваться, забыть и уж тем более не водить туда посторонних.

Память большая мастерица по части всякого рода украшательств и перестановок, но как бы она ни старалась, не в ее силах переставить горы и выровнять рвы, она всегда лишь скромный смотритель, сторож заброшенного сада.

Как и всякому человеку, Павлу Родионову хотелось бы многое изменить в своем собственном прошлом, как следует отредактировать свою жизнь. И дело не в том, что были в этой жизни страшные преступления, умышленные злодеяния, их, конечно же, у Родионова не было и быть не могло. Но столько лишнего, ненужного, пустого было в этом прошлом, столько бесполезных и долгих блужданий, потерянных понапрасну сил, растраченного времени. О, если б можно было невидимкою отправиться в прошлое, разыскать там одного слишком мечтательного парнишку и как следует встряхнуть его за плечи — опомнись, дружок!.. Делай вот это и это, читай вот эти книги… А вот сюда не суйся. И не смотри это глупое кино, потому что родится из-за него в сердце твоем вредная, дурацкая мечта, которая так отравит все твое будущее.

Он обустроил и обставил мебелью эту свою глупую мечту, ясно видел — чердачную комнатку с полукруглым окном, небольшой, заваленный бумагами письменный стол. А вот и сам он, герой, беспрерывно стучит на машинке, сидит в сизом облаке табачного дыма. Чашка остывшего кофе на столе… К утру надо сдать статью. Серый рассвет показывается в мутном оконце, Павел распахивает форточку и в комнату врывается грохот и рев цивилизации, сигналы автомобилей. А он опять закуривает, допивает кофе и откидывается на спинку кресла. Готово. Злодеи разоблачены, их ждет возмездие. Комната полна дыма…

Маленький Пашка нехотя возвращается в скучную реальность. Как жаль, что надо сперва вырасти, стать взрослым, окончить университет, ждать много-много лет, пока все это осуществится в его жизни. Он выходит на сырое от росы крыльцо, равнодушно глядит кругом. Видно очень далеко, потому что дом тетки Марии стоит на высоком берегу. Внизу в тихой речке, с берегом заросшим ракитами, плещет сонная рыба. Медленно сплывает вниз по реке белый густой туман, ветерок отхватывает от него розоватые клоки и относит к стогам. За рекой берег пологий, плавно поднимается на холм, за этим холмом еще один холм, за ним еще и еще холмы в темных купах деревьев и кустарников. А над всем этим сельским убожеством и захолустьем широкая холодная заря, у горизонта всплывает огромный темно-красный шар солнца, на который можно еще смотреть не прищуриваясь. Мокрый сад у дома светится ледяными яблоками. Трепещет листва рассветной дрожью и тут же затихает. Пашка срывает, походя, с прогнувшейся ветки золотой налив, равнодушно надкусывает брыжжущую соком мякоть и, громко чавкая, снова думает о волшебной чердачной комнатке, полной творческого дыма и чада…

Она была в казино «Бабилон», где только что проиграла триста долларов.

— Пустяк, конечно, — сказала она. — но все равно обидно… Извини, что поздно звоню… Или рано… Рано или поздно, а вот я позвонила… Не люблю проигрывать…

— Ничего, — ответил Павел. — Дело наживное… Я так и думал, что ты рано или поздно позвонишь…