Через полминуты Родионов выбирался из зарослей колючих кустов. Голова гудела и кружилась. Трясущимися руками извлек он носовой платок, приложил к разбитым губам. Слава Богу, отделался он легко, без переломов. Слишком уж насмешил он охранников, которые и теперь еще хохотали там, за стеклянной дверью.

Эти несколько секунд унижения и позора пролетели в дергающемся ускоренном ритме, словно перед ним прокрутили старую черно-белую кинокомедию. Как только подхватили его под бока эти бульдоги и понесли к приоткрытым дверям, в ушах у Павла забренчала развинченная таперская музычка: тум-ба, тум-ба, тум-ба, тум-ба! — сопровождающая эти мелькающие немые кадры. Точно в такт ударился Пашка лбом в створку двери, которая широко распахнулась от этого удара. Его даже и не били толком, просто отвесили два равнодушных свинцовых тумака и еще раз дали вдогонку по шее, отчего он провалился в акацию…

И даже в машинальном движении собственных ладоней по пылающему от стыда лицу узнал Родионов классический жест, с которым киношный недотепа стирает липкий крем расквашенного об его морду торта. Но самое сильное чувство, испытанное Родионовым в эти секунды, был страх влюбленного Петрушки — только бы Ольга не видела! Только бы не видела!..

К счастью, она в этот момент объяснялась с двумя очередными приставалами, которые совали ей в руку белый прямоугольничек визитной карточки, а может быть, и входной билет — с такого расстояния определить было невозможно.

Эти пятьдесят шагов Родионов использовал на то, чтобы успеть восстановить ровное дыхание, напустить на лицо беспечное выражение, зализать сочащуюся ранку на губе и еще раз промокнуть ее платком. Однако его усилия оказались напрасными.

— Он уже подраться успел! — ахнула Ольга. — И рукав оторван. И колено в грязи… — поворачивала она его, как провинившуюся куклу. — Странный у тебя характер, Родионов…

Он послушно подчинялся ее осторожным ласковым рукам и виновато молчал.

— Билетов, разумеется, нет, — она коснулась пальцами голого Пашкиного плеча. — Не страшно, по шву разорвано…

От этого легкого скользящего касания Родионов замер, почувствовав, как тяжело и опасно колыхнулось в груди.

— Я для тебя сирени наломал, охапку. Не тащиться же с нею через весь город, — заговаривал он и себя и Ольгу. — Она там. На столе у меня. Заготовлена. Ждет тебя…

— Сирень цветы соблазна. — усмехнулась она.

Они двинулись по пустому бульвару, оставив за спиною Дворец с толпою у входа.

Тощая старуха в вязаной лыжной шапочке рылась в чугунной урне, так энергично орудуя клюкой, словно раздразнивала затаившегося там зверя. Но зверь, вероятно, был сытым и сонным, никак не хотел обнаруживаться.

— У вас там, говорят, старуха повесилась? — нарочито равнодушным, как показалось Родионову, тоном сказала Ольга. — Изергиль какая-то…

У Родионова зазвенело в ушах.

Старуха в вязаной шапочке яростно ударила клюкой по чугунному краю.

Большая серая крыса, высоко подпрыгнув, выскочила из урны и кинулась в кусты. Слышно было, как шкрябают ее когти по асфальту. Ольга вскрикнула и больно вцепилась Родионову в локоть. Пашка и сам испугался от неожиданности и тоже крепко схватил Ольгу за руку. Так они стояли, держась друг за друга, постепенно приходя в себя и наблюдая за тем, как старуха, самодовольно ворча, извлекает из урны пустую бутылку и укладывает ее в целлофановый пакет.

— Сама не знаю, — сказала, наконец, Ольга, зябко передергивая плечами, — сама не знаю, отчего я так их ненавижу…

— Ненависть, как и любовь — беспричинна… — глубокомысленно начал Пашка.

— Ничего себе беспричинна! — возразила Ольга. — Зубы, когти, хвост этот…

Косясь на кусты, куда только что спряталась крыса, они осторожно двинулись дальше. Внезапно кусты снова зашевелились, заставив их вздрогнуть. Оттуда выбрался рыжий лохматый пес и перебежал им дорогу. Приостановившись, они проводили его взглядом. Пес скрылся на противоположной стороне бульвара, и в ту же секунду оттуда взлетела серая ворона и села впереди на фонарный столб.

— Какая сложная цепь превращений. — сказала Ольга. — И все из-за этой старухи…

Она вовсе не глупа, решил Родионов, потому что подумал о том же. Но ничего не ответил.

Некоторое время шли молча. Бульвар был пуст и немного грустен оттого, что здесь, под густой аркой ветвей, что почти сходились высоко над их головами, царил сумрак. Пестрые пятна солнечного света были рассыпаны по асфальту.

Родионов остановился, пристально поглядел Ольге в глаза. В карих ее зрачках светились золотые искорки.

— Ты точно знаешь, что никакая она не не Изергиль и вовсе не вешалась.

— Родионов, я просто так сказала про Изергиль, в шутку… — немного смешавшись от его внезапного наскока, ответила она. — Но признайся, это же страшно, когда рядом с тобой умирает такая загадочная старуха. Я слышала, будто она была твоей подружкой…

— Да, — хмуро сказал Родионов. — Я интересовался ею. Но не в том, разумеется, смысле… Не как женщиной…

Ольга улыбнулась, а он, краснея от собственного косноязычия, поспешил исправиться:

— Ну приносил я ей кое-что. Хлеб там, молоко… Она же старая. Она интересовала меня, как тип. Где ты еще найдешь такой персонаж?

— Ты расскажи мне про нее, это должно быть страшно увлекательно! Правда, что ей было сто двадцать лет?

— Я тебе больше скажу. Она была бессмертна… Как дух. У нее и запах старушечий был в комнате. Сухой…

— Старушечий запах? — не поняла Ольга.

— Ну да… Как тебе объяснить… У старух должен быть такой запах, естественный… Старость вообще-то должна пахнуть ладаном, сухими травами, зверобоем… Однажды в «Интуристе» в лифт вошли иностранные старухи. Ну те, что всю жизнь копят доллары, а потом ездят, путешествуют, фотографируются везде… Эти старухи были в шортах, нарумянены чем-то и от них несло дорогими духами и псиной… Это было невыносимо, я на первой же остановке выскочил из этого лифта.

— Да, это ужасно, — подумав секунду, согласилась Ольга.

— А моя старуха… В молодости в ЧК служила, но не рассказывала про это. Раз только, как молоденькую гимназистку застрелила… Мне ее о многом расспросить хотелось, у меня даже список вопросов был заготовлен. Я просто не успел с ней толком сойтись…

— Она бы завещала тебе какую-нибудь драгоценную шкатулку…

— Не было у нее ничего. Немощь одна, — сказал Родионов. — Я представил, как теперь она перед Богом стоит. Со всей своей жизнью… И гимназисточка та просит, чтобы Он простил старуху… Там мести и злобы нет.

— Так ничего и не осталось от старухи этой?

— Да, — сказал Павел. — Знаешь, ведь там все по-другому. В вечности… Там одна только правда…