Они вошли через низенькую дощатую дверку в довольно просторную трапезную, освещаемую свечами. В углах притаилась темнота. Посередине трапезной стояли простые деревянные столы. Иван прикинул, что одновременно за ними могло обедать человек двадцать — двадцать пять, не больше. На крайнем столе стояли простые металлические миски и кружки, кастрюля. И на глиняной тарелке — крупные ржаные сухари. Иван, стараясь не шуметь, поставил рюкзак на скамью, расстегнул клапан, достал банку тушенки, хлеб…

— Ты, Иван, сильно не старайся, — ласково сказал священник, — тебе еда еще пригодится. Путь у тебя будет далекий. Лучше давайте поблагодарим Господа за то, что мы живы и что мы здесь собрались… Пусть защитит нас, детей своих, в эти последние времена, — предложил он.

Иван отодвинул в сторону рюкзак, ожидая, что ему надо будет что-то делать, но старик повернулся к едва видимым в полумраке образам и начал молитву.

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него… Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна; плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе; к тебе же не приближится; обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши…

Иван внимательно слушал незнакомые, но странным образом все же понятные слова. «Наверное, в детстве так молилась мама, — решил он, — вот я и запомнил».

— На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое…

После того, как тихий голос отца Евлампия замолк, в трапезной на несколько секунд воцарилась тишина.

— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго… — так же тихо повторил Иван эти странные слова. — А кто такой бес полуденный? — спросил он.

И где-то, казалось, совсем рядом, за каменной стеной взревел кто-то громадный. Страшный рев раскатами грома прокатился по коридорам обители, по трапезной… Иван почувствовал, как дрогнула под ним скамья и качнулся стол. Мария вздрогнула, подняла голову, прислушалась. Иван, ожидая нападения, рефлекторно нащупал дробовик, поставленный возле правой ноги, но секунды шли, а рев больше не повторялся.

— Не тревожьтесь, сюда они не придут, тут безопасно, — сказал отец Евлампий, и Иван сразу догадался, что священник скорее успокаивал Марию, чем Ивана.

Но отец Евлампий обернулся к нему:

— Святитель Афанасий Великий, живший в начале четвертого века от Рождества Христова в известном всем городе Александрии, полагал, что это — злой дух лени и беспечности, иные же считали, что это дух уныния. Предаваться ему ни в коем случае нельзя, ибо ведет это к ослаблению души и к отпадению от Бога.

— Ну, Мария, ты тут похозяйничай немного, приберись, а мы с Иваном пока поговорим, — сказал отец Евлампий, вставая из-за стола, и кивнул Ивану в сторону двери: — Пойдем, Ваня, у тебя наверняка есть вопросы. На что смогу — отвечу, а чего не знаю, о том не обессудь…

Вдвоем они вернулись в храм. Отец Евлампий с поклонами трижды осенил себя крестным знамением, подошел к праздничной иконе, приложился к ней, немного постоял в тишине, по-видимому, молился. Потом, тяжело ступая, прошел в притвор, махнул рукой Ивану, чтобы тот помог. Вдвоем они отодвинули от стены две резные деревянные скамьи, потемневшие от времени. Сели напротив друг друга. Старик помолчал, глядя в пол, потом поднял голову, посмотрел на Ивана прямо и ясно.

— Ну, спрашивай, Иван-воин…

Иван помолчал. Вопросов было все равно больше, чем ответов.

— Что случилось? — спросил он. — Куда все подевались? И если это Конец света, то почему центр Москвы полностью уничтожен? И почему я, и вы, и Мария все еще здесь? Ведь все мы должны быть мертвы… И все должно быть завалено мертвыми телами? Или я вообще ничего не понимаю? Скажите мне, отче?

Отец Евлампий улыбнулся.

— А я думал, ты спросишь, есть ли Бог на самом деле? Прости, я не смеюсь, но обычно все спрашивают об этом. Но ты, конечно, знаешь ответ, ибо лично столкнулся с нечистым в облике… в теле офицера. Да?

— Да.

— И все-таки это Конец света, друг мой Иван, Конец света. Его столько ждали, а когда он наступил, оставшиеся в живых не поняли, что случилось. Так и в первый раз было с Мессией — не узнали, не приняли. А тела? Что тела? Главное, что души теперь стоят перед Создателем и отвечают за все, что совершили. А совершили и натворили много… То, что происходит сейчас, — это конец истории, конец времен. Ты же видел, что день не сменяется ночью, а вслед за ночью не приходит утро. Мгла пала на землю, и нет больше времени в нашем понимании. Твои часы не идут, выбрось их, они тебе никогда не понадобятся…

Иван недоуменно глянул на циферблат часов, но снимать их с запястья не стал.

Отец Евлампий заметил его жест и грустно улыбнулся.

— Человек живет надеждой. Даже в эти страшные дни… Дни… Да и дней-то теперь больше нет… И не будет. Остался, наверное, какой-то ветхозаветный Шеол… Странное, сумеречное место. Может быть, и оно вот-вот исчезнет…

— Так почему мы еще живы?

— Кто же его знает? — отец Евлампий глянул в глаза Ивану, и подумалось тому, что он о чем-то не договаривает. — Значит, не все мы еще исполнили, чего ждет от нас Спаситель, не все. Вот призвал бы он тебя к себе еще пару дней назад и что бы ты ему сказал? Прости меня, Господи, ибо не ведал я, что творил? Не знал, кому служу? Все ты, Иван, знал. Знал с того самого момента, когда увидел в небе одного из духов злобы поднебесных.

— Хурмагу?

— Да хоть как его назови, суть не изменится. Знал ты все, но и не хотел знать, потому что так жить удобнее, спокойнее, да и, чего уж греха таить, сытнее. Разве нет? Ведь если признался ты сам себе, что знаешь Истину, то ведь жизнь-то свою надо было бы поменять. Да не просто поменять, а стать… кем? Рабом? Отверженным? Без прав? Без регистрации? Без банковской карты и без каунтера? Не уехать, не приехать, воды и еды не купить. А? Каково? Сразу же вон из общества! И ладно, если в скит, где не найдут, или в тайгу, где не поймают, а как жить тут, внизу, в канализации, когда травят, как крыс, прости Господи, и давят, как тараканов? И только за то, что знаешь, как просто и как мудро устроен мир…

— Жизнь человеческая так коротка и так мимолетна, — задумчиво сказал Иван. — Мне было бы жаль тратить ее на скит… Хочется ведь не только успеть пожрать и сладко поспать, хочется стать кем-то, что-то сделать, ну что-то настоящее, стоящее, для людей, для других…

— Что, Иван? Что? Сделать еще одну бомбу? Выиграть еще одну войну? Еще один бой? Что значит это все — перед лицом вечности? Скажи мне? Стал бы ты выращивать хлеб? Или пшено? Или картошку? И кормить людей? Ведь это так важно — кормить людей. Стал бы ты печь хлеб или варить кашу? Нет… Тебе все равно нужно было бы славы… почета… денег… И чтобы кормил тебя кто-то другой… Гордыня это, Иван, гордыня, и ничего более.