— Ты сам знаешь, он тебе пригодится.

От службы в душе Ивана родились покой и освобождение. Он внимал низкому певучему голосу священника, которому вторил грудной, с легкой хрипотцой, голос Марии. Девушка пела на клиросе, и, глядя на нее, Иван думал, что, наверное, пропустил в жизни нечто важное. Не увидел, не почувствовал, а все время думал не о том… Вот мать — та, да, сердцем ведала, где правда, а где ложь…

Несколько раз сквозь толщу земли и стен до них доносился шум — то ли раскаты грома, то ли чье-то глухое рычание, но отец Евлампий не обращал на него внимания. Перестал его слышать и Иван.

— Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших, у Господа просим! — вдохновенно возносил молитву отец Евлампий, и ее подхватывала Мария:

— Пода-ай, Господи.

— Прощения и оставления грехов и прегрешений наших, у Господа просим.

— Пода-ай, Господи.

— Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на страшном судищи Христове, просим!

Молитва священника возносилась ввысь, к куполу храма и еще выше.

И не раз и не два взгляд Ивана обращался к невидимому небу, и хотелось ему узреть оттуда хоть лучик света, но его не было, как не было солнца над поверхностью земли. Видать, не найти ему теперь мирной христианской кончины, какая полагалась каждому, кто прожил свою жизнь праведно. Жить надо было как-то по-другому. Совсем по-другому. «Но кто же виноват?» — спрашивал себя Иван, и получалось, что — никто, а значит, виноват был он сам… И главное, что начинать жить по-новому было совсем поздно. Был, правда, еще тот разбойник, что висел на кресте по правую руку от Спасителя… И уверовал, и был спасен, а значит, и для него, для Ивана, еще не все было потеряно.

— Тебе-е, Господи… — плавно выводила Мария.

«Тебе, Господи! — думал Иван. — Тебе! Что могу принести я Тебе, кроме своей души, окаменевшей в боях и в невзгодах? Что увидишь Ты там, кроме желания быть как все и лучше всех? Что хорошего, по-настоящему хорошего, стоящего сделал я? Убил Хурмагу? Но так бы поступил любой, и нет тут моей особой заслуги… Кого-то спас? Ну да — вытащил тогда этих прокурорских, да и пацанов тогда из блиндажа. Но ведь это был воинский долг, это не в счет… Ну, делился последним, но ведь и со мной делились. Что? — Иван думал и не находил ответа. — Что я сделал в своей жизни доброго? От чего я бы не получил пользы и не ждал бы ее? Ведь даже то, что я сейчас чувствую к Марии, на девяносто восемь процентов основано на чистом эгоизме. Получается, что ничего… Ничего за все мои двадцать пять лет! Да-а, Иван, хорошо же ты жил, ничего не скажешь!.. Эта девочка вот, обычная девочка, конви, рабыня, а насколько она самоотверженнее и чище — она спасла меня два раза. Запросто так спасла, а ведь по той логике, по которой жил я, должна была бросить меня, своего врага, да и уйти сюда, под защиту толстых каменных стен. А ведь нет, не ушла, не бросила, а сидела и ждала, пока я приду в себя… Мария… Мария. Мария!»

Иван влажными глазами смотрел на озаренную пламенем свечей девичью щеку, на шевелящиеся губы, на плавную линию шеи, и сердце его пронзала нежность…

Мария, чувствуя, что он на нее смотрит, несколько раз оглянулась на него через плечо, улыбнулась, прижала к губам палец, показывая, что сейчас не надо. И столько неожиданной любви было в этих ничего не значащих жестах, что у Ивана запершило в горле.

К чаше Иван подходил умягченный тем, что его окружало, — песнопениями, святыми, смотревшими на него со стен и с потолка, присутствием Марии, собственными мыслями, потрескиванием свечей и их теплым светом и особенно неповторимой атмосферой самого храма.

После целования креста отец Евлампий вышел из боковых врат, снял с себя епитрахиль, аккуратно сложил ее и положил на аналой.

— Вот и все! — он коротко вздохнул.

В трапезной Мария зажгла газ на маленькой плитке, поставила на нее кастрюлю — подогреть остывшую похлебку. Ивану очень хотелось есть, от еды пахло так вкусно, что у него аж рот наполнился слюной. Чтобы отвлечься от мыслей про еду, Иван еще раз огляделся. После службы в трапезной ему все казалось необыкновенным и родным: и тяжелые резные скамьи, и глиняная посуда, и деревянные ложки.

Когда похлебка подогрелась, Мария подала на стол исходившие паром миски. Иван вскрыл ножом банку с тушенкой, нарезал черствеющий хлеб.

Отец Евлампий с трудом поднялся, прочел молитву на благословение пищи, широко перекрестил стол.

— Ешьте! Остынет, — пригласила Мария и, подсев к столу, пододвинула к себе миску.

Отец Евлампий немного посидел, прикрыв глаза, видимо, опять молился.

Похлебка была жиденькой, но душистой, с сушеными кореньями, и Иван с удовольствием съел две порции с хлебом и тушеным мясом. Мария тоже на аппетит не жаловалась, а вот священник к тушенке не притронулся да и похлебку свою почти не ел, так, побродил по ней ложкой да и оставил.

После еды Мария разлила в большие глиняные кружки настоящий чай. Не чафе, эту синтетическую смесь с кофеином, а именно чай.

— Хранил для особого случая, — объяснил отец Евлампий, — теперь он настал. Более особого случая у меня не будет.

Иван удивленно взглянул в глаза священнику, но встретил твердый, ясный взгляд. Старик был в своем уме и знал, что говорит. Чай священник выпил с видимым удовольствием, отставил в сторону пустую кружку, подождал, пока допьет Иван.

— Ну вот и все, дети мои, — сказал он. — Ты, Иван, прости меня грешного и ты, Марьюшка, тоже прости. В трудное время нам выпало с вами жить — тяжкий крест нести. Да и когда крест бывал легким? Не было таких времен на этой земле… Сейчас я пойду — отдохну немного, а вы уж тут сами похозяйничайте. Ты тут приберись, Марьюшка, прости меня, старика, стар стал, неопрятен, вижу плоховато…

Отец Евлампий медленно поднялся из-за стола, слабо потрепал по плечу Ивана и вышел. Иван, разморенный едой и теплом, идущим от плитки, сонно наблюдал, как Мария убирает со стола.

Она заметила его состояние, рассмеялась, потянула за руку.

— Пойдем, покажу, где можно подремать, меня тоже после причастия всегда в сон клонит.

Она отвела Ивана в маленькую коморку с узкой металлической кроватью, покрытой жестким матрасом, с крохотной тумбочкой и большой иконой Спаса в углу. Затеплила лампадку. Из тумбочки извлекла простынь, наволочку, застелила кровать. Иван еле дождался, когда можно будет лечь. Прежде чем провалиться в сон, он успел ощутить щекой прохладу подушки.

Спал он без сновидений, глубоко и крепко, а проснулся от встревоженного вскрика Марии.

— Иван, вставай! Вставай, Иван! Отец Евлампий умер!..

Иван резко вскочил и спросонья налетел на тумбочку. Лампадка потухла. Зашипев от боли, нащупал фонарь, включил его, обернулся к Марии. Та стояла в дверях со свечой, подрагивающей в ее руке. Иван схватил ее за плечо.

— Где он?