Так и произошло. Позже, через слуг, Анне передали, что князь, получив ее записку, был взбешен, сыпал проклятиями и угрозами, но дальше этого пойти не посмел. На людях, в свете, он, напротив, выражал свое удовлетворение тем, что его жена удостоилась такой милости монарха.

Анна вернулась в свои апартаменты, она снова встретилась со своими друзьями Обольяниновым и Донауровым (Маша Чесменская этим летом осталась в Петербурге с только что родившимся сыном). Снова играла в серсо, ездила верхом, гуляла. Но при этом отчетливо понимала, что нынче жизнь у нее будет другой. Она сама попробовала ту дверь, ведшую в кабинет императора, которую два года назад ей показывал граф Кутайсов. Дверь была на месте, и она открывалась. Но теперь это обстоятельство не пугало и не возмущало ее.

Днем все было почти по-прежнему. Отличие состояло в том, что государь, казалось, не обращал на нее внимания. Разумеется, утром он любезно поздоровался с ней, но на прогулку с собой не позвал — он гулял один. И днем он обедал не с ней, а в компании Сергея Плещеева. Она не удивилась этому обстоятельству. Теперь все должно было быть по-другому. В прошлом году государь не скрывал своей близости с ней, ибо той близости, о которой любят судачить светские сплетницы, а их супруги рассказывают похабные анекдоты, между ними не было. Между ними была исключительно близость духовная, так что они могли, не стесняясь, часами гулять по отдаленным аллеям и обедать наедине. Теперь же они готовились к той телесной близости, которая одна интересна свету, и потому скрывали любые отношения между собой.

Так прошли два первых дня. Каждый раз с приближением ночи Анна начинала волноваться. Она отсылала Глашу, закрывала за ней дверь, сама одевалась ко сну и готовила постель. То есть она не открывала постель — это казалось ей бесстыдным, — однако снимала платье и надевала пеньюар, в котором обычно спала. И в таком наряде сидела с книжкой в руках, при свечах, и ждала Его. Но император не пришел ни в первую, ни во вторую ночь. Позже, днем, она узнавала о причинах его отсутствия. Оказалось, что оба раза государь возвращался во дворец очень поздно, ближе к полуночи — для Павла, типичного «жаворонка», это было делом невиданным. В первый день он задержался на войсковом смотре, где остался крайне недоволен подготовкой войск, направляемых в Италию на помощь австрийцам, а во второй раз был на заседании Правительствующего сената, где рассматривались финансовые дела империи.

Анна, конечно, досадовала на эти задержки, которые заставляли ее вновь и вновь переживать. Но она представляла, как должен был негодовать на эту задержку сам Павел — человек, столь долго добивавшийся ее любви. Она представляла себе его смятение, его досаду, его нетерпение — и ей казались мелкими и незначительными собственные переживания.

И вот наступил третий день ее жизни в Павловске, наступил и прошел, и подошла ночь. На этот раз все обстояло иначе: государь был во дворце, она видела его вечером, когда возвращалась с прогулки. Она ужинала с Никитой Обольяниновым, а государь, чуть позже ее, с генералом Аракчеевым. После ужина она еще немного погуляла и отправилась к себе. Вновь отослала Глашу, заперла дверь… Сердце ее билось так, словно она бежала или билась с кем на мечах. Она чувствовала, что в эту ночь Он придет.

Вот часы пробили одиннадцать, потом прошло еще полчаса. Все во дворце погрузилось в сон. И тут вдруг из открытого окна потянуло воздухом. Это означало, что где-то открылась дверь. Она взглянула в сторону потайной двери — и увидела государя. Павел был в гвардейском мундире, в каком был и вечером, не стал специально переодеваться. Он подошел, и она встала при его приближении. Несколько секунд Павел пристально смотрел на нее, затем обнял и крепко поцеловал. Так ее еще никто не целовал — ни муж в минуты страсти, ни сам Павел тогда, почти год назад, когда потерял голову. За первым поцелуем последовал и второй, третий…

— Душа моя, радость моя, — бормотал он, покрывая поцелуями ее лицо, шею, руки, — как же долго я тебя ждал, как мечтал об этой минуте…

— И я тебя ждала… то есть вас, ваше вели… — начала она, но он прервал ее.

— Нет, никаких титулов, никакого «ваше величество», никакого «вас, государь»! Только «ты, дорогой», «ты, любимый», «ты, мой»! Только таких титулов я жду от тебя, и они мне дороже самого пышного титулования!

— Да, я буду, буду так тебя называть, только мне нужно привыкнуть… — ответила она ему. — И знаешь что? Свеча… она мне мешает… Давай задуем ее.

— Да, радость моя, лучше я раздвину шторы. Ночь нынче лунная, и луна будет нам светить, пока не зайдет. Этого света будет нам довольно.

И луна светила им, пока не зашла. А потом они лежали в темноте, оба утомленные ласками, и разговаривали. Хотя они узнали телесную близость, но по-прежнему не могли обойтись без разговоров. Оба были людьми слова, слово для них значило очень много, и это также роднило их и отделяло от других людей.

— Лучше всего для нас с тобой было бы уехать отсюда, — говорил Павел. — Уехать куда-нибудь далеко — на Мальту, к моим верным рыцарям, в Италию, Испанию… Или вообще в Америку, куда не достают козни европейской политики. Я богат, ты тоже, и мы жили бы там хорошо, жили бы долго и счастливо. Но я не могу отказаться от возложенного на меня бремени царствования. Я отвечаю за Россию, за ее величие, за процветание династии.

— Но ведь твой старший сын, Александр, уже вошел в возраст, — возражала Анна. — Я слышала, что твоя мать, императрица Екатерина, хотела передать ему трон еще четыре года назад, отняв его у тебя…

— Да, это была последняя низость, которую хотела преподнести мне моя царственная матушка. — Привычная нотка застарелой обиды прозвучала в голосе государя. — Этот слух правдив, но вряд ли ты знаешь все. Моя матушка не только хотела так сделать, она уже осуществила сей гнусный замысел. Она подготовила указ о передаче трона Александру. Но верный Безбородко узнал о том, изъял этот беззаконный указ и принес его мне. В благодарность за это я сделал его канцлером.

— Ну, так вот, я хочу сказать: твоя мать еще тогда считала, что Александр готов царствовать. Так тем более он готов к этому сейчас. Почему же тебе не оставить трон ему, твоему сыну?

В темноте Анна не увидела, но почувствовала, как он резко покачал головой.

— Нет, я не могу этого сделать, — услышала она его голос. — Александр слаб душой, не имеет внутри того стержня, который необходим любому государю, чтобы править тысячами. Из моих сыновей я вижу такой стержень только в третьем, Николае, но он еще слишком молод. Я сам чувствую в себе такой стержень, хотя и не столь прочный, как у моего великого прадеда. Вот был человек, способный сокрушить любые преграды, бросить вызов судьбе! Я не столь силен, но все же сильнее своего сына. Он не способен никого подчинить, приближенные будут вертеть им, как захотят. Но скажи: по твоему тону я заключаю, что такая перспектива тебя прельщает? Ты хотела бы жить со мной частной жизнью?

— Ах, это было бы самым лучшим, что я могу себе вообразить! — воскликнула Анна. — Жить открыто, ни на кого не оглядываясь, не боясь сплетен… Возможно, у нас были бы дети… Ведь у тебя уже десять детей, твоя мужская сила известна. Почему бы ты не мог подарить ребенка и мне? Мы бы воспитывали его, принимали гостей… Это была бы замечательная жизнь! Но…